Писательница Анна Янкута мечтала попасть в Латинскую Америку, ради этого даже выучила испанский язык — и провела три месяца этого года в Аргентине. Мы поговорили с ней о жизни в этой стране, контрасте свободы и бедности, а также о творчестве авторки: ее переводах с экзотического для Беларуси африканского языка, знаменитых путешествиях минского кота и о прозе, посвященной событиям после 2020 года.
«За три месяца, что была в Аргентине, курс песо рухнул с 490 за доллар до почти 800»
— В этом году вы неожиданно поехали на несколько месяцев в Латинскую Америку. Почему именно в этот регион?
— Эта поездка не была совсем уж неожиданной — я лет десять, если не больше, мечтала побывать в Латинской Америке: хотела увидеть, как живут люди на другом континенте. Мне казалось, что это максимально далекий от нас мир и там все должно быть не так, как у нас. Но долгое время мечта оставалась мечтой, потому что было непонятно, с чего начать: сколько нужно денег, как позаботиться о безопасности. И прежде всего — где найти на такое путешествие время. Чтобы хотя бы немного приблизиться к этой мечте, в 2019 году я начала учить испанский язык. Правда, в 2021-м бросила его где-то на уровне В1, так как на тот момент оказалось в Польше, и у меня появилось множество других забот. Но сама мечта никуда не исчезла.
И вот в этом году звезды сошлись: закончился договор на аренду жилья, а хозяева не захотели его продлевать. Решились проблемы с легализацией, работа и подработки стали полностью дистанционными, у мужа тоже была возможность надолго куда-то поехать. Перед нами встал вопрос: что дальше? И мы поняли, что более подходящий момент для путешествия в Латинскую Америку представить невозможно.
— Почему именно Аргентина?
— Ее мы выбрали по ряду причин. Во-первых, белорусы могут 90 дней прожить там без визы. Единственное, о чем у вас спрашивают по прилете, — это где вы остановитесь: нужно иметь под рукой адрес отеля или снятой квартиры (правда, мы слышали, что во время регистрации на рейс по крайней мере некоторые авиаперевозчики проверяют также, есть ли у вас обратный билет).
Во-вторых, Аргентина, насколько я могу судить, — одна из самых дешевых в регионе стран. Это связано с их многолетним экономическим кризисом и, в том числе, с двойным (а на самом деле — даже множественным) курсом национальной валюты — аргентинского песо. К тому же, песо постоянно обесценивается: за три месяца, что я там была, курс рухнул с 490 за доллар до почти 800. Это делает Аргентину доступной туристам даже с достаточно скромным достатком (если они приезжают с иностранной валютой).
Например, однушка, снятая на сайте Airbnb в Сан-Тельмо, самом туристическом районе Буэнос-Айреса, обошлась нам в 500 евро в месяц (правда, это было одно из самых дешевых предложений в той части города). Поездка в городском транспорте стоила около 10−20 центов, перелет местными лоукостами Flybondi или JetSmart в другой аргентинский город — в среднем 30−50 долларов в одну сторону. Самой дорогой частью путешествия был трансатлантический перелет. Но даже с учетом его и наших путешествий внутри страны мне кажется, что за эти три месяца денег у нас ушло примерно столько же, сколько мы потратили бы, живя в Польше и снимая там квартиру. Правда, пришлось все тщательно планировать, ловить дешевые билеты, искать недорогое жилье и вообще аккуратно обращаться с деньгами.
— А что с безопасностью?
— Это и есть третья причина для поездки именно в Аргентину. У нас был стереотип, что Латинская Америка — это сплошной криминал. И как многие другие стереотипы, этот очень легко разрушается при столкновении с реальностью (по крайней мере, если говорить об Аргентине).
Конечно, в больших городах есть районы, где не стоит гулять в темноте и нужно соблюдать минимальные правила безопасности — например, не демонстрировать на улице большие суммы денег. Но в целом мы чувствовали себя очень спокойно. Особенно это касается небольших городков и деревень — чем они меньше, тем безопаснее. Мы ни разу не почувствовали, что нам что-то угрожает.
Однажды в городе Сальта муж забыл на столе в кафе телефон, и когда через час мы вернулись туда, оказалось, что кто-то нашел его и отдал сотруднице. Так что телефон нас дождался. Истории про вытянутый в толпе из кармана мобильник мы слышали не раз — но разве то же самое не может случиться в любом другом туристическом городе?
— Аргентина долгое время была диктатурой, когда у власти находилась военная хунта…
— Как раз когда мы были в Буэнос-Айресе, аргентинцы праздновали 40 лет освобождения от нее (а предполагается, что в 1976—1983 годах жертвами диктатуры стали около 30 тысяч человек — они погибли или пропали без вести) и тоже задавали этот вопрос: что сейчас?
С одной стороны, память о диктатуре в стране сохраняется до сих пор: в Буэнос-Айресе обозначены дома, жители которых были похищены и убиты, ведется много дискуссий о демократии и о том, как ее укрепить, — согласно индексу демократии 2022 года, Аргентина относится к «несовершенным демократиям». С другой стороны, в обществе есть мнение, что после падения диктатуры далеко не все виновные были наказаны, многие палачи и убийцы избежали тюрьмы. До сих пор неизвестна судьба многих похищенных. К тому же, проблемы с экономикой не добавляют оптимизма. И все же аргентинцы гордятся своей демократией, есть ощущение, что они постоянно возвращаются к теме диктатуры и видят демократию не как цель, а как процесс, Что-то, о чем нужно постоянно помнить и заботиться.
До сих пор действует в Аргентине и движение Матерей площади Мая. Уже в 1977-м, через год после военного переворота и установления диктаторского режима, на центральную площадь Буэнос-Айреса, площадь Мая, начали выходить женщины, которые хотели узнать о судьбе своих похищенных детей. Они надевали белые платки (которые на самом деле были из пеленок), чтобы узнавать друг друга, и собирались каждый четверг, даже несмотря на то, что их лидерок вскоре тоже похитили и убили. Их движение расширялось, оно внесло большой вклад в борьбу с диктатурой, а после установления демократии занималось и до сих пор занимается поиском сведений о пропавших и сохранением памяти о преступлениях государства.
И что впечатляет меня больше всего — с тех пор митинги не прекращались: они все еще проводятся каждый четверг на площади Мая. Мы были на одном из них, на митинге № 2359. Туда до сих пор приезжают Матери площади Мая — те, кто остался в живых. На митинге было около 100 человек (включая туристов), которые ходили вокруг стелы на площади, где в это время развесили плакаты, а после ораторы говорили о событиях 40-летней давности и о нынешних проблемах в стране.
«С одной стороны, здесь демократия. С другой — много бездомных на улицах»
— Как вам нынешняя Аргентина?
— С одной стороны, здесь демократия, сильное гражданское общество, активная политическая жизнь, своя культура памяти. В аргентинских городах много граффити и муралов, и они часто содержат политические послания — видно, что в обществе ведется много дискуссий. Здесь легализованы однополые браки, такие семьи имеют право усыновлять детей. Когда-то я слушала подкаст о судебном процессе в Буэнос-Айресе о признании за обитательницей здешнего зоопарка, орангутангом по имени Сандра, правовой субъектности. И там было интервью с судьей, которая проводила собственное расследование, чтобы принять по этому делу обоснованное решение.
С другой стороны — большое социальное неравенство, много бездомных на улицах, живущих в ужасных условиях, например, в домиках из картонок. При этом в июле, когда мы были в Буэнос-Айресе (а там это зима), температура ночью могла опускаться до плюс четырех. Много стихийных рынков, люди на улицах и в метро продают всякую мелочь, чтобы прокормиться. На бытовом уровне есть сильное ощущение неустроенности, многие вопросы решаются долго и сложно. Два курса валют, высокая инфляция, постоянное обесценивание зарплат. Одежда местного пошива, как говорят, некачественная, все, что привозится из других стран (например, бытовая техника), — дорогое. В городах, даже в центре Буэнос-Айреса, многие дома пустуют и разрушаются.
Я пыталась расспросить аргентинцев, почему у них так плохо функционирует экономика. Одни говорят, это из-за колонизации — когда Испания и другие страны создавали в Латинской Америке первые колонии, они вывезли отсюда много богатств. Другие — что виноваты большие международные компании, которым принадлежат местные предприятия. И почти все ругают правительство: мол, оно проводит неправильную политику.
Совсем недавно, 19 ноября, в Аргентине прошел второй тур президентских выборов, в котором победу одержал Хавьер Милей. Подозреваю, что теперь ситуация в стране изменится. Вот только трудно сказать, в какую сторону.
— А что с бытом?
— Наверное, свои особенности есть у каждой страны, и чем дальше от дома уезжаешь, тем больше необычного вокруг. А поскольку Аргентина — это очень далеко, с необычным мы сталкивались достаточно часто. Например, далеко не в каждой квартире есть стиральная машина, поэтому мы должны были разобраться, как работают общественные прачечные. В Буэнос-Айресе мы платили фиксированную сумму за пакет вещей [которые хотели постирать], а в Сальте у нас считали количество единиц одежды, даже каждый носок.
В Аргентине почти везде (за исключением, пожалуй, самых туристических районов Буэнос-Айреса) есть сиеста: после обеда кафе, банки, другие заведения на несколько часов закрываются. В разных местах это может быть разное время: с 14 до 17, с 15.30 до 19.00 — чаще всего ты об этом нигде заранее не узнаешь. Просто придешь — и наткнешься на закрытую дверь. Или на открытую, как повезет. В городе Мендоса рядом с нашей квартирой была эмпанадерия (кафе, специализирующееся на эмпанадах — пирожках с разными начинками), которая вообще работала с 21.00 до полуночи, причем в 21.00 они только разжигали печь, и первая партия эмпанад была готова в 21.45. Но поскольку готовят они очень вкусно, приходилось ждать.
— Когда-то событием стала книга Елены Браво о ее жизни на Кубе. У вас есть желание рассказать подробнее о своем опыте?
— Одна из причин поездки в Латинскую Америку — это как раз сбор материала о белорусско-латиноамериканских связях. Раньше, когда я жила в Беларуси, писала о нашей стране — например, серию детских книг о минском коте Шпроте. Теперь же понимаю, что делать так больше не смогу, так как уже не знаю, что чувствуют люди внутри страны. Единственный опыт, о котором я могу рассказать, — это эмиграция. И истории белорусов, которые в свое время попали в Латинскую Америку или были с ней связаны, кажутся мне хорошим материалом. В том числе чтобы осмыслить происходящее с нами сейчас.
Есть, например, Игнат Домейко, который после восстания 1830−1831 годов эмигрировал в Чили и исследовал Анды. Или польский писатель Флориан Чернышевич, автор романа «Надберезинцы», родившийся в Беларуси. Но когда его родные места вошли в состав СССР, он уехал в Аргентину и остался там до конца жизни. Или литератор Карлос Шерман (он перевел на белорусский язык роман Габриэля Гарсии Маркеса «Любовь во время холеры»), который родился в Уругвае, молодость провел в Буэнос-Айресе, а потом переехал в Беларусь. Все эти и другие истории — захватывающие и сами по себе, так как объединяют два таких разных мира — Беларусь и Латинскую Америку. Также они могут рассказать что-то о нашей жизни, о нашей действительности. Почему люди уезжают так далеко — и в ХІХ, и в ХХ, и в ХХІ веке?
Но пока книга о белорусско-латиноамериканских историях — это очередная мечта, к которой мне еще долго идти, и я делаю только первые шаги. Например, сейчас на сайте «Будзьма» публикуются мои эссе о путешествии по Уругваю и Аргентине и поисках там мест Карлоса Шермана. Я рассчитываю, что это будет первый раздел книги, а материалы для остальных со временем соберутся тоже.
«С нидерландского мне было легко перейти на африкаанс»
— Вы начинали как переводчица. Как вы выбирали произведения для перевода? В какой степени здесь заказ потенциального издателя, а в какой — собственная заинтересованность творцов?
— В белорусскоязычном пространстве ситуация с переводом художественной литературы очень специфическая. Сейчас я живу в Польше, много общаюсь с местными переводчиками и вижу, насколько велика между нами разница. Здесь есть свой книжный рынок, много издательств, которые постоянно публикуют новые книги. Переводчики здесь переводят книгу за книгой, это их профессия, от которой они (по крайней мере, многие из них) имеют основной доход.
В белорусскоязычном пространстве такого никогда не было. Когда в конце 2000-х я закончила университет и поняла, что хочу переводить книги на белорусский язык, в нашей стране было совсем мало издательств, которые бы их публиковали. Получить такой заказ было почти невозможно. Поэтому и я, и мои сверстники просто переводили то, что сами любим, а затем искали возможности как-то напечататься. Тогда издать любую переводную книгу было целым приключением. Иногда удавалось уговорить издательство, найти для книги поддержку или собрать деньги на печать краудфандингом (так мы, например, в 2015 году издали сборник рассказов о Шерлоке Холмсе).
Деньги за такие переводы если и платили, то совсем небольшие. Иногда мы переводили (и до сих пор переводим) книги бесплатно, иногда получали от издательств в качестве гонорара книги. Я тогда шутила, что, когда мои друзья видели, какая новая книга у меня вышла, они могли предсказать, что получат в подарок на ближайшие Рождество или день рождения. Это была не профессия, а скорее хобби, которым можно заниматься в свободное от работы время. В такой ситуации мы, конечно, переводили то, что хотели, то есть сами выбирали, что должно быть по-белорусски.
Но со временем ситуация менялась, появлялось все больше ориентированных на белорусский язык издательств, и они уже сами решали, какие книги стоит публиковать. Примерно с 2017 года я начала получать заказы, за которые платили гонорары. Так, например, для издательства «Янушкевич» я перевела романы «Не отпускай меня» Кадзуо Исигуро и «Нормальные люди» Салли Руни, несколько книг с польского языка. Все книги, которые мне заказывали, я до того не читала. Так что в моем случае можно сказать, что заказ издателя и собственная заинтересованность чаще всего не пересекались.
— Вы переводили прозу и поэзию с английского, польского, нидерландского, африкаанс, скотс. Откуда последние два языка, не самые известные белорусам?
— Африкаанс — один из языков Южной Африки — достаточно близок к нидерландскому, который принесли туда колонизаторы и который постепенно укоренился на новом месте (конечно, смешавшись с другими). А я несколько лет изучала нидерландский, перевела с него немного поэзии и несколько детских книг, в том числе две книги сказок современного нидерландского писателя Тоона Теллегена (их до сих пор не удалось издать, так как ни одно белорусское издательство не согласилось приобрести авторские права). С нидерландского было легко перейти на африкаанс. Но надолго моего рвения не хватило, так как поддержка языка в рабочем состоянии требует постоянных усилий. В итоге я забросила и африкаанс, и нидерландский. Хотя какая-то база осталась, простые вещи я до сих пор могу при необходимости прочитать.
Что касается языка скотс, или шотландского (язык германского происхождения; у шотландцев есть также гэльский язык кельтского происхождения. — Прим. ред.), то он близок к английскому, на нем писал, например, поэт Роберт Бернс. Я переводила его стихи, а также стихи другого шотландца, Роберта Фергюссона, используя в том числе шотландско-английские словари. Эти стихи очень бодрые, и в них чувствуется дух свободы, жажда независимости, мне была интересна такая литература. Но это, опять же, давняя история, сейчас я бы не взялась переводить со скотс — или мне пришлось бы долго разбираться с такими текстами.
В целом сейчас мои основные иностранные языки — это польский и английский. Также я немного говорю на испанском и могу на нем читать, но ничего не переводила.
— Если книга массовая, а не элитарная, ее легче или труднее переводить? Или это просто работа — и ничего больше?
— В свое время переводила вместе с Екатериной Матиевской «Конец одиночества» Януша Леона Вишневского (продолжение знаменитого в свое время «Одиночества в сети». — Прим. ред.). Но он как раз был не очень прост. Вишневский — ученый, в разное время он работал в областях химии, физики, информатики, и вот в романе о любви вдруг появляются рассуждения о модификации генов и анализе ДНК. Пришлось прочесть много всего, чтобы не наделать ошибок.
А вот роман «Нормальные люди» [ирландской писательницы] Салли Руни был едва ли не самым простым текстом из всех, что я переводила. Поэтому здесь зависит скорее от конкретного автора.
— Из тех десятков произведений, что вы перевели, есть перевод, которым вы гордитесь больше всего?
— Романом Джейн Остин «Гордость и предубеждение», а еще повестью Чарльза Диккенса «Рождественская песнь» о скряге Скрудже и его встрече с рождественскими привидениями. Оба эти произведения — классика британской литературы XIX века, оба автора известны своим ярким стилем и чувством юмора. И мне хочется верить, что в белорусских переводах эти стиль и юмор сохранились.
«Государство (особенно авторитарные и тоталитарные режимы) воспринимает женщин как ценный ресурс»
— Одновременно с переводами вы занимались и наукой — защитили диссертацию по Маргарет Этвуд, авторке «Рассказа служанки» и «Заветов». Была идея перевести эти произведения?
— Мне очень хотелось перевести что-нибудь из Этвуд — но прежде всего не «Рассказ служанки», а роман «Слепой убийца», за который писательница получила Букеровскую премию в 2000 году, или роман «Невеста-разбойница», который не переводился на русский. Это история трех подруг, в жизнь которых врывается другая, мистическая, женщина — она разрушает браки всех трех, и у нее есть сверхъестественные способности — например, восставать из мертвых.
Но у «Рассказа служанки» действительно больше шансов заинтересовать издателей, в том числе благодаря сериалу. И это тоже была бы интересная работа, так как авторка много играет в тексте с языком, обыгрывает цитаты из Библии (действие в книге происходит в вымышленной стране Галаад, где царит диктатура религиозных фундаменталистов). И чем дальше, тем больше я понимаю, что именно антиутопии Маргарет Этвуд становятся все более актуальными.
Пока с этими книгами не сложилось.
— В «Рассказе служанки» и «Заветах» писательница показывает полностью тоталитарное общество. Беларусь идет к нему? Вот недавно Григорий Азаренок выступил против образования для женщин.
— Каждое художественное произведение появляется в определенных исторических обстоятельствах и так или иначе отражает то, что автор или авторка видит вокруг себя. «Рассказ служанки» вышел в 1985-м, когда президентом США был республиканец Рональд Рейган. В стране как раз расширилось влияние религиозных консервативных движений, критиковавших достижения либеральной революции 1960-х — тогда в США и других западных странах женщины начали массово выходить на работу, становиться финансово самостоятельными, не ориентироваться исключительно на роль жены и матери. В романе Этвуд показывает, что все эти достижения могут легко оказаться под угрозой. Недаром первые шаги к установлению диктатуры в описанном ею мире — это увольнение женщин с работы и запрет им иметь банковский счет.
Конечно, невозможно сравнить ситуацию в США в 1980-х и в Беларуси сейчас. Но Этвуд описывает, как можно удерживать власть над обществом, благодаря чему книга до сих пор актуальна. В ее романе показывается, что как только кто-то где-то решает «закрутить гайки», это сразу затрагивает женщин. Государство (особенно авторитарные и тоталитарные режимы) воспринимает женщин как ценный ресурс, так как именно они должны рожать и воспитывать будущих солдат (что сейчас особенно актуально, например, для риторики российских властей) и «правильных» работников, которые будут поддерживать властные круги в будущем (что ближе белорусскому режиму).
Люди в таких ситуациях страдают дважды: и как граждане (которым запрещено выражать недовольство), и по гендерной принадлежности — к мужчинам и женщинам режимы предъявляют разные требования. И Этвуд сосредотачивается на описании насилия со стороны государства в отношении женщин. Им отказывают в праве распоряжаться собственным телом, всячески подталкивают к «правильному» (выгодному для государства) репродуктивному поведению — или, например, из уст пропагандистов звучит вопрос: а нужно ли женщинам образование? Как будто женщина не в состоянии сама принять за себя решение. Но ее решения могут противоречить потребностям режима. И тогда происходит то, что мы видим сейчас: всплывает тема «традиционных ценностей», ведутся разговоры о «женском предназначении», запрещается «пропаганда чайлдфри» и вообще оказывается, что Конституция создана не под женщину.
— А как вам интерпретация творчества Этвуд? Например, сериал по «Рассказу служанки»?
— Я посмотрела только первый сезон. Он оказался для меня слишком напряженным и страшным — даже страшнее книги, хотя и очень красиво снятым. Впрочем, антиутопия и не может быть легкой. Зато я могу посоветовать намного менее известный минисериал «Она же Грейс» (Alias Grace) из шести серий по другому, одноименному, роману Маргарет Этвуд, особенно если вы любите драмы про ХIХ век и психологически-детективные истории. В его центре — горничная-иммигрантка, которая то ли убила, то ли не убила своего работодателя и из-за этого на много лет попала в тюрьму. Врач, который должен разобраться в ее психическом состоянии (она утверждает, что ничего не помнит о дне убийства), пытается воссоздать всю историю ее жизни — и это приводит к самым разным итогам.
«После начала войны польский сосед начал вешать на нашем этаже нарисованные от руки плакаты с карикатурами на Путина»
— Вы уже упоминали вашу серию книг про кота Шпрота. Как и почему появилась их идея?
— Я никогда не думала, что буду писать сама, тем более книги для детей. Но однажды мы с мужем переехали из минского микрорайона Сухарево, где я на тот момент прожила лет семь, в окрестности парка Челюскинцев. И этот район так мне понравился, что я начала представлять, какие волшебные существа могут в нем обитать. Так я придумала привидений Мару и Жан-Жаха, которые живут возле моего балкона и перешептываются ночами о своих призрачных делах. А потом в какой-то день наш кот Шпрот попытался выпрыгнуть с балкона во двор, и я представила, как он ночью исподтишка выбирается из дома и знакомится с привидениями. С этого началась серия детских детективных историй про кота Шпрота, в которой сейчас три книги.
Во время написания у меня появилось две цели. Во-первых, я хотела создать историю, действие которой происходит в Минске и в которой описаны конкретные минские места. Чтобы можно было буквально взять в руки книгу и ходить с ней по улицам, как в квесте. Именно поэтому в каждом издании на форзаце есть карта. Мне хотелось, чтобы Минск стал для детей «литературным» городом, чтобы они знали, что чудеса могут случиться рядом с их домом.
Во-вторых, я мечтала написать книгу по-белорусски так, чтобы ее прочитали даже те дети, в семьях которых говорят по-русски. Хотелось, чтобы у них появилась эта ассоциация — Минск, белорусский язык, какие-то тайны и приключения. Ну и оказалось, что я сама люблю придумывать загадки и искать им объяснение.
— Сами вы из Гродно. Почему книга не об этом городе?
— Мы как-то шутили, что книги про минского кота Шпрота издали трое гродненцев, ведь и иллюстраторка Лилия Давыдовская, и издатель Андрей Янушкевич — тоже гродненцы. Но по крайней мере в моем случае диссонанса в этом нет: когда вышла первая история про кота Шпрота, я уже 16 лет жила в Минске. Я очень люблю город, в котором родилась, но Минск — тоже мой дом, мне кажется, я знаю его и чувствую его атмосферу. Сейчас, когда я уже более двух с половиной лет живу за границей, по Гродно и Минску я скучаю одинаково сильно. А о Гродно, надеюсь, со временем напишу какую-нибудь другую книгу.
— В белорусской литературе пока всего несколько книг по мотивам событий 2020−2022 годов. Недавно вышла ваша. О чем она?
— Книга «Час пустазелля» — моя первая прозаическая книга для взрослых. Когда 24 февраля 2022 года Россия напала на Украину, это не только перевернуло мои (видимо, не только мои) представления о мире, но и достаточно быстро изменило Варшаву: в ней в один момент появилось много беженцев и украинского языка. Я была ошеломлена, искала, где приложить силы, как помочь. В итоге волонтерила в разных местах как переводчица, потому что хорошо знаю польский язык и понимаю украинский.
И тогда я впервые в жизни начала вести дневник, потому что мне казалось, что это все надо записывать: истории людей — и тех, что спаслись от войны, и тех, что им помогали, то, как вдруг изменилась Польша, как изменились белорусы, как мы сами видели себя в этих процессах. В свободные минуты я записывала все, что происходило вокруг, буквально все, что приходило в голову, — в заметках в телефоне, на каких-то листиках, даже просто на чеках из магазинов, а потом перенабирала это все на компьютере.
И в какой-то момент заметила, что в этом хаосе появляется сюжет.
Во-первых, это была история о взаимоотношениях белорусов, украинцев и поляков, которая вырисовывалась из разных сценок во время волонтерских дежурств или даже просто случайно услышанных на улице разговоров.
Во-вторых, это моя история. Не знаю, корректно ли называть себя мигранткой: еще в 2022 году я ездила в Беларусь и пыталась описать и это тоже.
В-третьих, это история моих странных взаимоотношений с соседом — я тогда снимала квартиру в старом и необычном доме и никогда не видела жильца соседней квартиры, но постоянно сталкивалась со знаками его присутствия. Например, после начала войны он начал вешать на нашем этаже нарисованные от руки плакаты с карикатурами на Путина и какими-то невразумительными пророчествами на польском языке. И я все время пыталась представить: кто же он такой? Из этого выросла немножко сказочная линия книги, ее загадка (потому что я люблю детективные сюжеты, мне обязательно нужно, чтобы в книге сначала что-то было непонятно, а впоследствии история потихоньку раскрывалась).
И в-четвертых, в это время перелома я нашла для себя достаточно неожиданный способ сбежать от реальности — шла в геологический музей и рассматривала там окаменелости. Из этого выросла еще одна линия книги — о том, как потихоньку жизнь на Земле рождалась, меняла формы, приспосабливалась к миру и изменяла его, чтобы в конце концов мы оказались в сегодняшнем дне. Короче говоря, я решила начать свою историю от самых глубоких корней. И собрала из этих четырех сюжетов книгу.
«Час пустазелля» вырос из дневника (хотя на самом деле я очень сильно переделала свои заметки. Это такой беллетризованный дневник, или сказочный дневник, в чем-то настоящий, в чем-то вымышленный или сконструированный). В последние годы в белорусской литературе вышел ряд в чем-то близких книг: «Зэкамерон» Максима Знака, «Мінскі дзённік» Юлии Тимофеевой, «Записки несостоявшегося „химика“» Александра Демидовича.
С другой стороны, я также использую истории других людей и времен, историю Земли в самом буквальном, геологическом, смысле. Поэтому вижу себя не только в русле белорусской традиции, но и в традиции польского нон-фикшн, «литературы факта». Это течение в польской литературе очень сильно, и мне хочется этому учиться.
— Во время поездок по Латинской Америке вы путешествовали по местам Карлоса Шермана, у которого есть эссе «Аргентина: возвращение через полжизни». У вас были мысли, что аналогичное возвращение (пускай и «полжизни» возьмем в кавычки) возможно с вами?
— Сам Шерман достаточно скептически относился к идее (и возможности) вернуться в страну, которую ты покинул много лет назад. И имел для этого веские причины: его отец, прожив более тридцати лет в Латинской Америке, все же вернулся в Беларусь. Шерман называет это вторичной эмиграцией, или эмиграцией возвращения, и считает ее не менее трагичной, чем эмиграцию первичную. Ведь за определенное время человек привыкает к новой жизни, успевает пустить в ней корни — и приходится в очередной раз начинать все с нуля. К тому же, страны, в которую человек возвращается, уже не существует, она осталась только в его воспоминаниях, потому что время идет, меняется и сам человек, и его прежнее окружение. И оно порой не готово принять тебя обратно, ты уже чужой там, где когда-то был своим. Кстати, сам Шерман вернулся из Беларуси в Аргентину лишь раз, и то ненадолго — приехал в составе делегации СССР поучаствовать в международной книжной ярмарке. Так что в его случае возвращения «насовсем» как раз не случилось, он до конца остался в своей белорусской жизни.
Не знаю, смогу ли я вернуться и когда, а также какой будет страна, в которую я вернусь. Возможно, эта Беларусь покажется мне еще более далекой, чем Аргентина, а для белорусов в Беларуси я буду лишь туристкой (хотя мне хочется верить, что это не так). Но я понимаю, что эти мысли не должны определять мою жизнь. Мой оптимизм в том, чтобы ставить перед собой достаточно реалистичные цели и маленькими шагами к ним идти.
Читайте также
