«Новая газета. Европа» публикует репортаж из Бучи — города, который стал известен всему миру зверствами российских солдат. Как спустя год живут местные, следят за расследованиями и ждут наказания преступников, узнавала Ольга Мусафирова.
Улица Расстрельная
Его уже посмертное фото в The New York Times облетело весь мир.
Велосипедист в оранжевых нитяных перчатках, такие обычно носят строители, лежит навзничь на проезжей части улицы Яблуньской. Рядом — часть ограды с кирпичными колоннами, указатель «Таунхаусы» (недвижимость в Буче всегда пользовалась спросом), воронка от прилета, залитая талой водой, и фрагменты чего-то сгоревшего. В перспективе удаляются мужские фигуры, тоже с велосипедами, главным местным транспортом времен оккупации… За время оккупации здесь убили не одного велосипедиста.
Автор снимка — Михайло Палинчак, фотодокументалист, личный фотограф пятого президента Украины Петра Порошенко и создатель сообщества «Украинская уличная фотография». Палинчак приехал в Бучу сразу после отступления россиян и зачистки территории города от диверсантов и пособников армии агрессора силами спецподразделений Национальной полиции Украины. Тела расстрелянных, сожженных людей были везде, их только начинали увозить в морг. У иных, кого казнили выстрелом в затылок, руки за спиной стягивала белая тряпка: кусок простыни или что-то похожее. «Мирняк» не смел шага ступить из дому без знака на рукаве. В момент казни повязка исполняла роль наручников.
«Они лежали там не один день, наверное, неделями. Я ничего подобного в жизни не видел и, надеюсь, никогда снова не увижу, — рассказывал позже фотограф украинскому интернет-изданию LB.ua. — …Я поснимал где-то неделю и больше не смог, сделал паузу. И это, кстати, тоже одно из отличий между украинскими журналистами и западными. Западные журналисты приезжают сюда в командировки, они работают два-три месяца и уезжают. Они работают посменно и имеют возможность выехать, отдохнуть, перезагрузиться и вернуться с новыми силами. А мы тут живем и должны это видеть, фиксировать, делать это каждый день без перерыва».
Расследователи NYT провели в Буче, действительно, много времени. Мониторили социальные сети, искали сообщения родных, друзей, коллег о пропавших в городе с конца февраля по конец марта 2022-го. Верифицировали съемки с украинских военных дронов, сотрудничали с экспертами-криминалистами. Чтобы был понятен масштаб преступления в целом: репортеры взялись установить личности лишь тех, для кого улица Яблуньская стала улицей Расстрельной — мужчин, женщин, детей, — всего 36 человек. На момент выхода интерактивной публикации, то есть 21 декабря 2022 года, неопознанными из этого числа оставались 4 жертвы.
Кто был этот велосипедист в оранжевых перчатках, стало известно довольно быстро: в апреле после экспертизы ДНК из морга города Белая Церковь (бучанский переполнился сразу) родственники забрали останки Михайла Романюка 57 лет и похоронили на кладбище, которое резко разрасталось.
Старший брат
Старый дощатый забор окружает усадьбу, по-украински — «обійстя», на два дома: родительский, где живет Ганна Григорьевна Романюк, и ее дочери, Катерины. По двору ходит серая кошка, ластится, мурчит, чувствует близость весны. Лес начинается чуть не у забора. До того как Буча превратилась в агломерацию с населением 53 тысячи человек, окраина называлась Лесной Бучей — сельским курортным раем. Киевляне с деньгами строили здесь коттеджи. Их соседями оставались те, кто держал корову и огород.
В доме Ганны Григорьевны, в зале давно вытерлась краска на половицах. На диване — лоскутное одеяло, на полированном шкафу — коробки в целлофане, на комоде — подобие алтаря: иконы рядом с почетными грамотами в рамках, а сверху портрет юноши — как из выпускного альбома.
— Это Михайло? — спрашиваю.
Беззвучно плачет:
— Нет, Сережка, младший, пятьдесят лет. Взяли на вóйну. В Киеве, в тюрьме работал, потом в департаменте — забыла, как правильное название. За здравие молюсь.
Опираясь на палку, ведет в крохотную спальню, где тоже молодые портреты и запах свечного воска:
— Муж покойный и Мишко, старший… Господи, прости за такие слова, как же ты допустил? Дети должны хоронить родителей, а не наоборот! Мишко после армии по стройкам — в Буче, в Киеве. Пальцы побитые, аж черные иногда. Кладку кладет, штукатурит, беспесчанку тянет, сварка разная. «Сынок, — говорю, — ой, тяжелый кусок хлеба…» Смеется: «Ничего, привык!» Веселый, добрый, петь любил. Только с семейной жизнью не везло. Первая невесточка такая хорошая! Расписались, дочку родили. Но тесть выпивал, и Мишко за компанию с ним распился. Она обижалась, сын на нее обижался. Ну и возвратился ко мне: «Все, мам, дома буду!» А я ж еще Кате не разрешала раньше брата замуж выходить… По очереди, говорю, надо, по старшинству!
Катерина грустно улыбается, машет рукой: что теперь вспоминать, у каждого своя доля. Добавляет от себя:
— Мишко малым похулиганить мог, но в школе учился дай Бог каждому, способный. Просто дальше не захотел. Думаю, попал под плохое влияние друзей…
— Зато Сережка только учился и учился. По службе, с солдатами, всё умеет, а дома? — вступается мать. — Мишко никому из соседей не отказывался помочь, даже за пачку папирос. Потом нашел себе женщину с детьми. Опять что-то не так. И с женой Сережи не ладил.
Большая война в Буче началась не просто с обстрелов, а с того, что дружно исчезли свет, вода, газ, интернет, замолчал телевизор и, самое страшное, — пропала мобильная связь. Ее надо было искать, рыскать, рискуя не вернуться живым. Каждый старался затаиться в четырех стенах, у кого подвалы или погреба, спустились туда. Потерять связь внутри большой семьи — дети, внуки, сватья, кумовья, двоюродные, троюродные — рассыпаться, как песок. Хуже не придумаешь.
— Сижу тут, оно гудит, аж стены трясутся. Как будто прямо на меня едет, — кивает Ганна Григорьевна в сторону окна, обведенного голубой краской.
Танки с буквой «Z» еле втиснулись в лесную улочку.
Михайло не боялся, колесил по Буче. Возвращался с новостями, одна страшнее другой.
Особенностью оккупированного города стало то, что подразделения российских военных тоже всё время перемещались. Сегодня их в каком-то микрорайоне нет, завтра появились. Врываются в дома, ведут зачистку — ищут ветеранов АТО, гражданских активистов или ставят к стенке просто без объяснений: не понравилось выражение лица. Убийства гражданского населения не зависели от причин. «Русская рулетка» — так выглядели карательные акции. Михайло не раз объявлял матери и сестре Катерине, что пойдет в военкомат: «Ну и что — возраст? Надоело прятаться! Я служил в армии, не хуже Сережки смогу!» О том, что военкомат на второй неделе оккупации уже не работал, как-то не думалось.
4 марта Катерина согласилась с доводами своего взрослого сына: вместе с невесткой и внучкой пробовать эвакуироваться в Польшу, хотя все слышали — беженцев на дороге расстреливают прямо в машинах. «Русская рулетка»… Мать отказалась наотрез: «Обузой вам на руки?! Ребенка спасайте! Бабе восемьдесят шестой год, умирать пора».
Катерина смогла вырваться из Бучи. О том, что Михайло погиб, ей сообщил родственник, Олександр. И то спустя несколько дней.
— Шестого марта они с Мишком собрались на велосипедах на «Жираф», — рассказывает Катерина. — Так у нас магазин называется, рядом дом родителей Олександра. Соседи передали, что в дом попал снаряд, батько под завалами остался, надо спасать. По Вокзальной через железнодорожные пути проехали нормально. Свернули на Яблуньскую. А там снайпер… Потому что дальше техника стояла, нельзя было ее видеть. Мишку пуля ударила в голову, погиб на месте, Сашку — пробила рюкзак навылет. О том, чтобы забрать тело, даже речи не шло. Там мертвые везде лежали…
— А мне ж никто не сообщил, — беззвучно плачет Ганна Григорьевна.
— Правильно. Ты бы тогда и с Сережкиной семьей отказалась эвакуироваться. А он приказал: «Мать хоть волоком, но забирайте с собой на Западную Украину!» — оправдывается, видимо, в очередной раз Катя.
— И когда до Луцка добрались, скрывали, — продолжает Ганна Григорьевна, вспоминая эвакуацию силами невестки и внуков. — Вот как стою перед вами (проводит руками по своему байковому халату), вот так схватили, только зимнее пальто накинули и потащили. Ноги у бабы больные, не ходят. Вокруг бахает. Возле кирпичного склада прошу: «Дети, бросьте меня тут, под забором, не надо всем вместе пропадать!» Ругаются, тащат. Выполнили Сережкин приказ.
О гибели старшего сына матери сказали только после освобождения города, когда в Луцке потребовалось сдать анализ ДНК для опознания. Хоронили Мишка тоже без нее. Вынесли в черном мешке: «Помните живым, смотреть не советуем. Месяц пролежал на Яблуньской».
Катерина и Ганна Григорьевна говорят о трупном запахе, который еще витал над Бучей в момент их возвращения домой. По меньшей мере 465 жизней мирных граждан забрал период оккупации, 419 из них убили российские военные. В том числе среди погибших — 12 детей и совсем молодых людей. Свыше полусотни бучанцев нашли непогребенными. Но поскольку захоронения продолжают обнаруживать до сих пор, статистика местных органов власти дополняется.
Потом мы поехали на кладбище проведать Мишка. День стоял солнечный, ветреный. Ряды свежих могил тянулись до лесополосы.
На обратном пути Ганна Григорьевна вспоминала, как при Союзе не раз бывала в Москве, продавала собственноручно выращенную клубнику.
— Как сейчас помню, Бутырский рынок. Старший по рынку проверял корзины: ягода к ягоде, сухая, чистая, травой для свежести переложена. «Ну, хозяйка, вы не по четыре гривны продавайте, а по четыре пятьдесят. Клубничка отличная!»
— Не гривны — рубля, — поправила Катерина.
— Я по-ихнему теперь вообще ничего знать не хочу, слова по-русски не скажу, — парировала Ганна Григорьевна. — А разговаривала же! Может, их внуки убивали… «Клубничка, клубничка!»
Прощались у неохватного дуба, что возле «обійстя» Романюков. Рядом белели блоки недостроенного особняка, сквозь холмы щебня пробивалась лесная поросль. Из калитки выглянула серая кошка. Мурчала, ластилась, терлась о ноги.
— Вон тут, — указала палкой Ганна Григорьевна, — сожгли семью. Нарочно привезли ближе к лесу, потому что женщину не просто убили, а сначала мучили, она кричала, спорила с ними. Попу порезали, ногу сломали, руку. Женщина перестала кричать, кровью изошла. Соседи мои не побоялись выйти: «Не жгите, пожалуйста! Разрешите, похороним!» Автомат наставили — куда там… Горелое осталось. Собаки бродячие набежали, начали хватать. И эта тоже (указала палкой на кошку) — соседи видели — ела…
«Счет ДНК-образцов шел на сотни одновременно»
В начале мая в городе приступила к работе миссия жандармов-криминалистов из Франции, тридцать профессионалов. Помогали украинским коллегам с опознанием тел. Такой была реакция Международного уголовного суда и других соответствующих международных структур на обращение президента Зеленского: прошу срочно направить в Бучу группы следователей для сбора и фиксации доказательств военных преступлений России.
Еще до прибытия экспертов из Европы кремлевские медиа завыли на все лады: «Масштабная провокация! Инсценировка! Перемазали кровью артистов, разбросали муляжи!» Потом пластинка сменилась: «Украинская армия сама устроила резню после добровольного отхода из Бучи российских войск! Цель — очернить участников спецоперации!»
Французы привезли с собой мобильные лаборатории, оборудование, портативные ДНК-анализаторы, разбили возле морга палаточный лагерь. Рядом выстроились рефрижераторы. Очередь к палаткам не становилась меньше даже по ночам, при свете прожекторов. Французские эксперты, люди с закаленной психикой, признались: готовили себя ко всему. Но реальность превзошла ожидания.
Сейчас, в феврале 2023-го, на заднем дворе районного морга стоял рефрижератор министерства обороны Украины. К машине подогнали каталки. Сотрудники в голубых халатах, шапочках и масках начали выгружать тела. С фронта привезли погибших земляков-бучанцев. Сергей Ляхович, судебно-медицинский эксперт, вышел ко мне лишь на несколько минут, но не мог отказать мужчине с ворохом бумаг, который ждал у крыльца.
— Если нет ни ДНК, ни тела, человека считают без вести пропавшим, — доносились обрывки их разговора. — Значит, ваш брат либо в плену, либо погиб.
— А где эти списки ДНК? Мать мучится. Ни живого найти, ни похоронить…
— В полиции. Понимаете, без биологических образцов ничего не сделаем, не поможем. Мы низовое звено, которое набирает базу. Подготовьте маму. Следователь приходит, под протокол изымает. В прокуратуру надо обратиться, в отдел мэрии. Это не тупик, нет!
Сотрудничество с французскими коллегами Ляхович оценил так:
— Экспертизы проводили параллельно: я или мой коллега и эксперт-жандарм. С нами также работала группа украинских полицейских-криминалистов. Именно они изымали биоматериалы, у французов — такие же специалисты. Двойной контроль. К сожалению, наша ситуация в судмедэкспертизе оставляет желать лучшего. Мы обходились, как Пирогов: руками, умом и минимумом инструментов. У французов всё на более передовом уровне. Портативные рентген-установки, блютуз, где не нужна ни пленка, ничего. Цифра! Плюс у них эксперт выполняет узконаправленные функции. Наши же эксперты — универсальные единицы, с массой обязанностей и полномочий…
— Помощь оказалась ощутимой?
— Да. Счет ДНК-образцов шел на сотни одновременно. Одна группа работала в секционном зале отделения, другая в палаточном лагере брала тесты у родственников, чьи близкие пропали без вести или с большой вероятностью убиты на территории Бучанской громады.
Сергей Ляхович констатировал:
— В Украине судмедэкспертиза — якобы независимая структура, которая помогает правоохранительным органам и статистике Министерства охраны здоровья. Во Франции эти функции у жандармерии: подразделения — при департаменте полиции. Там есть полицейские и прикомандированные врачи. Техника своя, автономная: мини-автобусы с «полным фаршем» начиная от перчаток, каталок, секционных столов до уникальных аппаратов…
— Что-нибудь вам оставили на память?
Сергей улыбнулся:
— Воспоминания и разочарование. У нас такое не скоро появится.
— Отчет о своей работе французы передали украинской стороне?
— Не владею информацией. Документы, наверное, в Генеральной прокуратуре.
— А неофициально делились впечатлениями?
— Массовые зверства, массовые казни их потрясли. Нечеловеческое поведение даже по отношению к мертвым. Были тела, поперек раздавленные бэтээрами после того, как наступила смерть. Еще поражались нашим специалистам. Знаете, не секрет: они всё же представляли Украину страной третьего мира, где интеллектуальным уровнем не блещут. А когда увидели, что мы, скажем так, первобытным топором из кремня и долотом делаем то же, что они супертехнологиями… Короче. Уровни подготовки примерно одинаковы. Хотя если бы французов поставить в украинские условия, так бы работать не смогли.
Ляхович уточнил:
обе стороны описывали процедуру со своими нюансами, например, множественные пулевые ранения тела, которое исследовал он и французский коллега-жандарм. Но итоговые заключения получились идентичными.
На вопрос о том, приходилось ли исследовать эксгумированные останки российских солдат, которые погибли на территории Бучанской громады, Сергей ответил отрицательно. Хотя не исключил: фрагменты таких тел доставили в морг с Гостомельского аэродрома «в состоянии выраженных признаков обугливания», когда ни о военной форме, ни о документах вести речь уже не имело смысла. Когда признаки, по которым можно определить принадлежность к армии агрессора, присутствуют, останки передаются украинским военным — для обмена.
— А как поступили со сгоревшими?
— По протоколу. Взяли пробы ДНК. И храним соответствующим образом.
Мы живые
Англоязычное butcher, то есть мясник, настолько точно отразило всё, что произошло здесь в марте 2022-го, что мысль о населенном пункте, заранее выбранном устроителями «спецоперации» для устрашения Украины и западного мира, не кажется бредовой.
Почти через год после Бучанской резни пригород Киева снова выглядит живым. Полно машин, еще и не сразу припаркуешься. В кафе воркуют парочки. Ухожен сквер возле гимназии № 5 с углубленным изучением иностранных языков, заметен свежий ремонт здания. Даже храм Андрея Первозванного, на территории которого находились братские могилы, опять бел. Ни единого осколочного ранения на стенах. При эксгумации тела поднимали из ям на снятой с петель и обвязанной веревками церковной двери…
Но вокруг хватает строений, где окна закрыты щитами, другие покалечены куда серьезней, а на улицах зияют пустоты, как будто дантист вырывал из челюсти зубы один за другим. От торгового дома «Эпицентр», например, осталась только одноименная остановка транспорта и рекламный указатель… Поврежденных объектов (цитирую статистику по материалам городской Рады) более тысячи. Из них 138 разрушены полностью, остальные в значительной степени или частично повреждены. Если более предметно, то 130 объектов — многоквартирные дома, 974 — частные (у Ганны Григорьевна Романюк, например, шиферная крыша дома побита осколками, течет. Но она до сих пор не обращалась в мэрию за помощью: «Столько беды у всех…»). Пострадали 44 объекта социальной инфраструктуры — больницы, школы, детские сады, другие учреждения. И это без учета ущерба, нанесенного критической инфраструктуре.
Особая история связана с жилищным комплексом «Континент», современной новостройкой на 600 квартир в районе железнодорожного вокзала. Сначала по «Континенту» влупил танк. Затем российские военные превратили холл многоэтажки в свою базу: еще бы, такой уровень комфорта! Выезжали отсюда на позиции обстреливать соседний Ирпень и возвращались — пьянствовать, взламывать двери квартир. Если жилье оказывалось еще незаселенным, с досады крушили. В случае удачи сначала грабили, следом крушили. Жильцы, которые не успели бежать, превратились в «живой щит»: их закрыли в подвале на три недели. Хорошо хоть люди, пока обстрелы не стали совсем свирепыми, успели запастись продуктами и водой. Ведра, служившие унитазами, разрешали выносить раз в три дня.
Настоящие унитазы вместе с холодильниками, стиралками, плазмами, ортопедическими матрасами, компьютерами, одеждой «освободители от нацистов» успели перед отступлением погрузить на боевые машины.
— Собственник комплекса по имени Андрей собрал после русских вояк артефакты вроде допотопных сапожищ огромного размера, представляешь? Са-по-ги! — комментирует Карина Самохвалова. — В местной картинной галерее собираются открыть музей оккупации Бучи. Мэр Анатолий Федорук город не покинул, хотя был в расстрельных списках. Прятался у галеристов, своих друзей. Выходил на связь с Киевом, встречные сведения получал. И никто его не выдал.
Самохвалова, в прошлом медийщица, на волонтерских началах занимается вместе с единомышленниками документированием военных преступлений, совершенных в Буче. В ноутбуке, с которым Карина не расстается, постоянно обновляемая база данных о погибших и пропавших без вести горожанах, координаты их родных. 70 останков до сих пор не опознаны.
Рядом с городской Радой замечаю мурал, не похожий на те, гигантские, на весь брандмауэр многоэтажки, к которым привыкли в столице. Кроха-девочка тянется к настоящему автомобильному запретительному знаку-кирпичу, где чернеет слово WAR, и баллоном пишет сверху STOP.
Мимо как раз проходят мама с дочкой, больше похожие на подруг. Спрашиваю, нравится ли новый рисунок.
— Конечно! — улыбается Юля, дочь. — Красивый!
— Да он вроде тут был всегда, — улыбается Олэна, мама. — Ошибаюсь?
Автор нескольких антивоенных граффити в Буче — итальянский маэстро стрит-арта Сальваторе Бенинтенде, который подписывает работы творческим псевдонимом TVboy. Его автограф в сине-желтых тонах едва различим внизу. Художник приезжал в освобожденные города Киевской области вслед за британцем Бэнкси тоже без лишней огласки. TVboy известен муралом и возле мэрии Барселоны, где он изобразил Владимира Путина в оранжевой тюремной робе за решеткой и в наручниках.
«Инвестиции пойдут. Но после войны»
Поймать для интервью Михайлину Скорик-Шкаривскую, заместительницу городского головы, «министра иностранных дел Бучи» (доля шутки минимальна), считается журналистской удачей. Мне, например, удалось «по наводке» далеко за пределами ее служебного кабинета на встрече с фокус-группой внутренне перемещенных лиц громады. Лица по большей части оказались молодые, активные, мероприятие не походило на партсобрание в жэке.
В прошлом медиаменеджерка и гражданская активистка, «министр» Михайлина после оккупации встречала в Буче и водила по ней десятки делегаций, потрясенных увиденным: президенты, премьеры, высокопоставленные представители ООН, НАТО, Совета Европы, Еврокомиссии. Количество конференций, в которых она участвовала, видеомостов, зумов с потенциальными зарубежными инвесторами вообще подсчитать невозможно. Из-под громадья планов, переговоров, проектов, наконец, вытек «план Маршалла» для Бучи: «Инвестиции пойдут. Но после окончания войны». Пока только латание дыр за счет внутренних ресурсов. Крупный иностранный капитал сострадал городу-герою (этот статус был присвоен 25 марта 2022 года указом президента Зеленского), но учитывал собственные риски: вложим сегодня миллионы в реконструкцию и строительство, а русские ракеты снова всё разобьют…
Хотя наш разговор я начала с «Героической Бучи Комбучи», ферментированного напитка из чайного гриба. Энергетик выпустили недавно, чуть не к годовщине трагедии предприниматели соседнего Ирпеня…
— Это что, Михайлина?
— Это неуважение. Но городской совет не регулирует бизнес. И даже моя «чисто человеческая реакция», о которой вы спрашиваете, может иметь влияние на компанию, которая предложила рекламу продукта. Общество во время войны очень разделено. Есть те, кто воюет, есть те, кто уже похоронил своих родных. Есть испытавшие оккупацию, есть выехавшие за границу, потерявшие свои дома. Зависит от степени пережитого. У каждого личный опыт травмы. Разделены семьи, разорваны связи, большие утраты. С одной стороны, людям хочется жить и запускать новые бизнесы, что естественно. С другой — приезжают парни с фронта: «Как вы можете наслаждаться, когда…» Мы, на самом деле, на таком разрыве живем девятый год, но еще не осмыслили всего, что произошло и происходит со страной, — считает Скорик-Шкаривская. — Отсюда такие вот названия появляются… Может ли быть ресторан «Криївка» (так назывался подземный бункер, или схрон, Украинской повстанческой армии. — Прим. ред.) во Львове? Да. Может ли быть в Будапеште ресторан, где посетителям предлагают почувствовать себя узниками нацистского концлагеря? А ведь такое заведение существует! И не запреты или разрешения местных властей, а реакция рынка определяет — своевременно ли, уместно ли.
Заместительница городского головы уверена: украинскому обществу придется научиться жить и воевать одновременно.
Даже когда наступит определенное восстановление государственной границы с Россией, «соседа» будет штормить еще долго. Но свою формулу, как это делать правильно, страна пока не нашла.
— Хорошо, что предприниматели Ирпеня запустили бизнес. То, что их маркетологи разработали сомнительную рекламную кампанию, очевидно по отзывам. То, что Буча стала брендом, а городские власти, к сожалению или к счастью, не вправе влиять на его использование — факт, — заключает она.
Спрашиваю, имеет ли Михайлина объяснение, почему оккупанты так зверствовали именно в Буче?
— У Путина был план: высадить десант в крупнейшем грузовом аэропорту «Антонов» в Гостомеле. Взлетная полоса «Антонова» находится на территории Бучанской громады. Соответственно, 25 февраля в Буче уже горели дома, 27 февраля колонна российских танков пыталась прорваться через Бучу на Киев. ВСУ удалось разделить колонну на три части и разбить между Бучей и Ирпенем, на улице Вокзальной и на кольце, возле жилкомплекса «Континент». Затея «Киев за три дня» лопнула именно здесь. Потом Путин перегруппировал силы. Со стороны Бородянки и Гостомеля завели дополнительную технику, начали окапываться по селам, а 3 марта с разных направлений зашли на территорию Бучи.
Собеседница подчеркивает, что существовали иллюзии: в селах будет спокойнее, да и гражданское население противник не тронет.
— Сосед-переселенец из Луганска купил у меня вторую часть дома в 2015 году. (Семья Михайлины Скорик-Шкаривской живет в Ирпене. — О. М.) Когда обсуждали, уезжать мне с ребенком в эвакуацию или нет, сказал: «Я остаюсь. Похожее уже видел. Ты только флаг спрячь, а за домом присмотрю». Наступление остановилось, россияне застряли в Буче. Дальше и приказ, и технология: срывать зло за военный неуспех на мирных. Мы понимаем, что оккупанты были проинструктированы: одинаковый «почерк» в разных микрорайонах.
Скорик-Шкаривская приводит примеры:
— Две немолодые сестры жили вместе. Одну застрелили, другая, нуждавшаяся в уходе, спустя короткий промежуток времени скончалась дома. Считать ее смерть естественной, не связанной с преступлениями российских военных? Мать троих детей пряталась месяц в подвале, умерла 23 марта. Разрыв сердца, указывает судмедэкспертиза. Но понятно, почему сердце не выдержало.
— В Украине нет статуса «города-мученика». Возможно, он больше бы соответствовал реалиям Бучи?
— Но Буча именно город-герой! Из 53 тысяч населения после деоккупации здесь осталось 3700 человек, Красный Крест сразу составил реестр. Около 50 тысяч человек эвакуировались по полуофициальным «зеленым коридорам» с огромным риском, а пережившие террор первыми начали отстраивать город. Очень быстро отчистили, отмыли, подняли, насколько возможно, разбитую инфраструктуру. В конце мая дали электричество, газ, пошла вода. 1 июня, в День защиты детей, мы провели первый праздник, куда более массовый, чем думали. Стойкость, сопротивление, желание возродиться — это о Буче. Стратегически теперь мы как никто должны показать историю украинского успеха. И да, Буча всё помнит, следит за расследованиями, ждет наказания преступников. Тут хватает свидетелей.
«Наденьте маску сначала на себя»
Как только я приехала в гимназию № 5 на встречу с психологом Викторией Нечипоренко, которая занимается реабилитацией детей, видевших смерти, прозвучала сирена воздушной тревоги. Занятия прервались: всем в бомбоубежище! Школьники привычно высыпали на улицу и выглядели довольными, как маленькие слоны, договариваясь между собой: «Беситься будем?»
Вика, напротив, огорчилась. Хотела показать свой кабинет, продемонстрировать техники терапии песком, лепкой из пластилина, рисованием (можно хоть пальцами, намазанными краской), дневники наблюдений. Взамен пришлось рассказывать на лавочке под туей, реально ли «отстроить» Бучу в психологическом смысле.
— Давайте я вас успокою? — что-то почувствовала Нечипоренко профессиональным взглядом. — Посттравматический синдром — что в целом по Украине, что в Буче коснется 10−12 процентов населения, не больше. Поясню почему. Психика тоже имеет иммунитет. Есть много страшных вещей, с которыми она в состоянии справиться самостоятельно. Надо различать травматическую или стрессовую ситуацию и ПТСР. Теперь о детях. Конечно, подходы индивидуальны, но обобщающий срез — дети всё переносят легче в силу не до конца сформированной у них картины мира. Плюс психика пластичнее, быстрее переключаются эмоционально. Взрослый человек в оккупации находился постоянно в напряжении от мыслей и предчувствий. И это добавляло «свинцовых гирь» к реальности, без того тяжелой. У детей такого нет. Есть, допустим, ситуация, когда они испугались или расстроились…
— На глазах сына застрелили мать. Ребенок испугался или расстроился?
— Мне знакомы такие случаи. И всё равно это только травматическая ситуация. С помощью специалистов с ней можно совладать.
Одно из первых обращений: мальчик девяти лет, на фоне стресса поседела часть волос. Семья вырывалась из Гостомеля, военного городка в районе аэропорта, под кинжальным огнем. В апреле Виктория работала психологом в волонтерском проекте «Вместе», ребенка на консультативный пункт в Буче привели родители. Жаловались на расстройство сна, ночные кошмары, тревожность. Как только у сына наладился сон, приходить перестали. Решили, что достаточно.
— Дети целиком и полностью зависят от значимых взрослых рядом, мы так их называем, — продолжала Нечипоренко. — Если взрослые стараются следить за своим психологическим состоянием, справляться с собственной тревогой, детям тут же становится легче. Часто видишь: ребенок окей, проблемы у мамы как раз. Тут как в самолете: наденьте кислородную маску вначале на себя.
Психолог обратила внимание на количество запросов с энурезом. И пятилетние, и семилетние, и тринадцатилетние…
Некоторых перенаправляла к неврологу, нескольких — к психиатру, поскольку кроме энуреза были физиологические расстройства: специфические подергивания, нервный тик. Дети постарше, которые уже умели выразить эмоции словами, хорошо реагировали на техники осознания: самое страшное позади, тут и сейчас мы в безопасности.
— Относительной, по крайней мере… — заключила Вика.
Отбоя воздушной тревоги всё не было.
«Нам есть что делать на этой земле»
Территория храма святого Андрея Первозванного Православной церкви Украины (ПЦУ) во время оккупации превратилась в место вынужденного захоронения горожан. Не то чтобы российских военных совесть замучила — мол, не по-христиански оставлять жертвы на растерзание стаям оголодавших собак. Нет, за себя боялись. Всё же теплеет, эпидемии начнутся… Пришлось 10 марта разрешить вырыть траншеи у церкви. Мертвых родные не хоронили, а неглубоко прикапывали в посадках, во дворах, в огородах. На кладбище не попасть: за чертой города простреливался каждый метр. Покойников свозили к храму на тележках, взятых из разбитого строительного супермаркета неподалеку.
Протоиерей Андрей (Галавин) за несколько дней до вторжения отправил жену с детьми к своим родителям, а сам вернулся к прихожанам, чтобы быть им полезным. Решение принял сознательно. Война, чувствовал, висит над головой.
Танковая колонна, что вошла в Бучу 27 февраля, мощно обстреляла город на рассвете. По храму тоже «прилетело». Одно хорошо: в стенах церкви никто не пострадал, обстрел случился до начала богослужения. Последним днем, когда верующие собрались здесь перед оккупацией, стало 26 февраля, поминальная «родительская суббота».
Пишу об отце Андрее и чувствую стыд. В начале беседы зачем-то попыталась забраться в горние сферы, была деликатно остановлена на полпути. После Бучи не надо пафоса… Мы увиделись на Сретенье, с утра он проводил молебен в праздничном облачении. Теперь передо мной в бликах китайских LED светильников, которые лентами обвивали иконную лавку, сидел мужчина средних лет в стеганой куртке, джинсах, с худым бесконечно усталым лицом, академической речью и — об этом упоминали все, с кем удалось пообщаться в Буче, — большой стойкостью духа. Священник Андрей Галавин нес свой крест. Свидетельствовал перед богом, законом и людьми о преступлениях против человечности. Не отказывал во встречах ни международным прокурорам, ни западным политикам, ни журналистам.
Разговаривали в помещении на цокольном этаже церкви, которое сперва приняла за бомбоубежище. Оказалось, вверху развернута выставка документальных фотографий, какой увидел мир Бучу после Бучи. Там же — эскиз будущего мемориала, что поднимется на месте братских могил.
— Через год после массовых казней можно ли жить в городе и быть счастливым, отче?
— В Украине травмирована не только Буча, к сожалению. Мариуполь, Бахмут, другие места… Гибнут украинские солдаты, чьи-то дети, которые оставили мирные профессии и пошли защищать нас, останавливать Россию. То, как воюют россияне, не жалея, не считая своих военных, забрасывая трупами нашу землю, похоже на Вторую мировую. Сотни тысяч полегли тогда только при освобождении Киева, например… Но мы обязаны быть счастливыми уже сейчас, даже не назло оккупантам. По большому счету, всё равно, что они думают. (Заметив мою реакцию.) Вы воспринимаете счастье во внешних проявлениях…
— Возможно.
— А я говорю о счастье внутри. До 24 февраля мы вертелись как белка в колесе. Обустраивали быт, какие-то проблемы решали, спроси: «Счастливы ли?» — удивимся. Во время оккупации, когда переживания, взрывы, нет света, нарочно создана информационная изоляция, молитва как разговор с Богом — счастье в немного другом измерении. Бог всегда рядом, но не всегда рядом мы. Любые обстоятельства надо использовать как шанс подняться на новый внутренний уровень.
О трагедии помнить, но не зацикливаться на ней после победы. Смотреть вперед. Стать нацией здоровой, без ненависти. Не имеет значения, будут россияне потом каяться или не будут.
Мы о себе, своем духовном здоровье должны заботиться, чтобы жить ради любви. Нам есть что делать на этой земле.
Отец Андрей вполне мог оказаться в числе убитых или замученных просто за принадлежность к ПЦУ, хоть он не ходил по городу в рясе и с крестом на груди. С улыбкой уточняет: тогда бы ему «для полного комплекта стоило взять в руки украинский флаг». И продолжает:
— Здесь погибли два священника: Украинской церкви, он жил в Буче, а служил в Киеве, и Московского патриархата, пророссийских взглядов, из Ирпеня. Российской мине всё равно…
— Россияне в храм не врывались?
— Врывались. Разбили верхние окна, залезли.
— Ограбили?
— Там нечего взять. Открытое пространство, много света. Подозреваю, устроили «гнездо» снайпера.
Интересуюсь, нашлись ли в Буче те, кто сотрудничал с оккупационной армией, пальцем указывал: вон там живет «бандеровский» батюшка, вон там — протестанты, вон те Майдану помогали… В Донецкой области в начале войны, девять лет назад, хватало, увы, подобных историй.
— Россияне заранее запаслись сведениями, — отвечает настоятель храма. — Но и экспромтом казнили. Без списка.
Вспоминает об одном из стихийных захоронений в сквере: женщину сожгли в авто. Люди присыпали тело землей, на холм вместо креста поставили номерной знак, чтобы легче опознать. После паузы:
— Певчего нашего храма тоже казнили. Пытали, затем сожгли всю семью.
Священник перечисляет жертв и обстоятельства гибели ровным тоном. Свидетельствует. В подтверждение показывает со смартфона кадры, от которых хочется зажмуриться. Такими снимками галерея переполнена.
Не рискнула спросить, удалит ли он их из памяти хоть когда-нибудь.
Буча — Киев