Бывший командир группы разведки российской армии в беседе с изданием «Важные истории» рассказал, как начиналось полномасштабное вторжение России в Украину, сколько срочников отправили на войну и почему он отказался продолжать воевать.
«Моим ребятам, в том числе мне, ставили задачи по разведке местности [на границе с Украиной] еще в 2021 году, — говорит Николай (имя героя изменено). — Мы прощупывали направление, на котором все будет, смотрели, как там вообще устроена граница, что где стоит, где сколько [человек] охраняет. То есть нам просто говорили: ехать туда-то, делать то-то. Но мы неглупые, у нас подготовка хорошая, поэтому догадки у нас уже тогда были, что, возможно, будет что-то серьезное. Но у меня тогда не было еще какого-то особого отношения к этому. В том, что мы делали, не было ничего преступного. Это обычная практика, когда войска разных стран проверяют границы соседних государств: нашу границу, например, тоже палят с помощью беспилотников. Так же и мы это делали. То есть мы не были на 100% уверены, что это для последующего нападения, это мог быть просто сбор информации, обычное информирование.
Потом, в 2022 году, изначально были обычные учения, ну, как и всегда они проходят. Мы приехали туда [к границе с Украиной] еще в феврале, как и все, почти вся основная группировка. И базировались на базе неподалеку от границы. И нам никто ничего не говорил. Мы просто приехали туда, ставим лагерь и сидим. Но мы тоже не дураки. Например, у большинства военных забрали мобильные телефоны. Мы, правда, свои не отдали. Просто военные — любители поснимать то, как они служат, работают, какие-то косяки. Все это выкладывают в соцсети и, соответственно, портится имидж армии. Поэтому есть злополучный приказ о защите гостайны (приказ Минобороны России 010 запрещает пользоваться сотовым телефоном на территории воинской части. — Прим. ред.).
Обычно просто ходят зэгэтэшники (ЗГТ, защита гостайны. — Прим. ред.), следят, чтобы не пользовались телефонами. А тут [в начале февраля на границе с Украиной] начали жестко все это дело палить, фээсбэшники начали сканировать районы, где стоят войска. У них есть специальные такие программы, спутники, глушилки — они могут вычислить точное местонахождение человека с мобилой, проследить его соцсети, что он где писал. Ну, именно в локальной степени. И вот тогда начали прям жестко давить с телефонами, отбирать их. Поэтому большинство солдат даже не знали, что происходит в мире. Мы-то [наше подразделение], например, постоянно мониторим политику. Поэтому мы знали, что происходит нагнетание обстановки через СМИ, из соцсетей, всякие лозунги появились по освобождению [народа Украины], нацистам и прочему. То есть мы понимали, к чему это ведет. Но мы все-таки до последнего думали, что мы просто приедем… Ну, знаете, как обычно приезжают, подтягивают страны к границам войска помериться хозяйствами… Мы думали, что будет именно так. Никто не хотел, чтобы начиналось [полномасштабное вторжение]. Никто.
Потом нам начали привозить боеприпасы. В армии у подразделений есть так называемый боекомплект на случай войны, но его никогда не выдают. То есть на всех учениях он как бы есть по документам, его просто возят с собой. Но когда нам уже начали привозить КамАЗы со всем этим… Мы поняли, что это уже не закончится чисто маханием палок. Еще на территории России собрали БТГ [батальонные тактические группы], там пехота, техника, в общем, полный комплект, и в ночь на 24-е [февраля] мы выдвинулись [в Украину]. Прямо как фашисты, в 4 утра [напали на Украину].
Это было так же, как во время захвата Крыма. Тоже никто ничего не знал до последнего момента. Обычный рабочий день. Во время обеда по графику всех резко вызывают обратно: приезжайте, тревога. Но это может быть и учебная же тревога. Люди приехали, получили все то, что нужно, их просто привезли на аэродром. В армии есть такая штука — фотоотчет. Красивые фотографии для начальства. И тут тоже типа „сделаем эти фотоотчеты и по домам“. В итоге всех посадили по самолетам, кораблям и все: люди уже вышли в Крыму.
Часть, где я служил, участвовала в кампании с начала, с 14-го года. В самой аннексии я не участвовал, не был тем „вежливым человеком“ с фотографий, я выполнял другие задачи. Там же как это происходило: чтобы „голосование“ (так называемый российскими властями „референдум о присоединении Крыма к России“, после которого полуостров был аннексирован, прошел 16 марта 2014 года. — Прим. ред.) проходило чисто, безопасно, смотрелось все красиво, нужно было пресекать любые попытки какой-либо диверсии. Тоже поначалу захватывали военные части. Брали их в блокаду, предлагали солдатам сдаться самим. И так же работали и на границе в отдаленных районах для того, чтобы не было никаких провокаций. Всего я три года с 2014 года участвовал [в военном конфликте России и Украины в Донбассе]. Тогда я еще политикой не интересовался, по сути, мне было неважно, что происходит. То есть я был таким же молодым парнем, как и большинство сейчас в армии: просто пришел служить и получать бабло. Мне тогда было не важно, где и что делать. Если есть задача — ее надо выполнить».
«Потери были очень, очень большие»
«[Во время полномасштабного вторжения в Украину] я уже испытывал ненависть к нашим, к командованию в основном. Как оно ведет себя, бросает нас в пекло, и сама идея этой войны. Я был на этапе [в начале марта], когда начиналась эта история [оккупация] с Изюмом, когда начали подводить войска уже к Харькову. Вот это первый этап, когда наступление шло, коряво, но шло. Потом уже Харьков начали отбивать, и [мы] пытались завезти туда уже внутренние войска, технику. Там их всех пожгли, и войска вернулись назад. То есть это то, что я застал.
Для военных, особенно тех, кто без опыта, например для этих бедных срочников, которых туда впихнули, первые дни были шоком. Например, те, кто из этих регионов [приграничных к Украине], они знали, что они уже на территории Украины. А остальные просто ехали и не знали, куда они едут, зачем. Поэтому и получилась такая ситуация, которую потом солдаты рассказывали на этих видео украинцам [интервью военнопленных], что „мы не знали вообще, куда мы едем“. Срочников отправили [на войну], потому что во многих частях не хватает кадров. Их обычно отправляют на учения, в командировки, предлагая им сладкий пряник в качестве денег. Начинают им вешать лапшу на уши по поводу отпусков, хороших выплат и прочего. А чего молодой паренек скажет, которому 18−19 лет? Особенно для тех, кто из бедных регионов, это всегда работает.
[В первые дни вторжения России в Украину] срочники были напуганы жестко, они были просто в шоке. Когда началась стрельба, начались первые контакты [с ВСУ], они были в остолбенении, впадали в полный ступор. Либо вторая реакция, тут уж как повезет, что начинали до последнего драться: это на подсознательном уровне происходит, он [солдат] дерется не за страну, он дерется, чтобы тупо выжить. По моим данным, всего в первый день было отправлено в Украину более двух тысяч срочников. Когда мы [наше подразделение] их встречали [на войне], мы им оказывали помощь и сразу организовывали эвакуацию, отправляли обратно на территорию России. Просто мы понимали, что срочникам там делать нечего».
В начале войны с Украиной российские власти отрицали, что воевать были отправлены в том числе солдаты-срочники.
«В этой операции принимают участие только профессиональные военные — офицеры и контрактники. Призывников нет ни одного, и мы не планируем это делать, и не собираемся», — заявлял президент России Владимир Путин в начале марта.
Несколькими днями позже представитель Минобороны Игорь Конашенков с сожалением сообщил, что все-таки «обнаружились несколько фактов присутствия военнослужащих срочной службы». При этом он отметил, что в плен попали срочники, которые были в тылу, то есть не участвовали в боях. О потерях среди срочников на тот момент Конашенков ничего не сказал.
«В первые дни были очень, очень большие потери, — продолжает Николай. — А по телеку говорили, что в первые дни будет уничтожена вся авиация, все ПВО [противовоздушная оборона], русскоговорящие [украинцы] встанут за нас, нас будут встречать с цветами и прочее (смеется). То есть людям талдычили в голову все эти годы, о том, что нас там ждут, нас там любят, что мы несем, блин, свет. Знаете, это чем-то было похоже на крестовые походы. И командование верило во всю эту идеологию, и царь в том числе тоже в это верит, что его все любят и все ждут. Поэтому люди [российское военное командование] решили наскоком [начать воевать], а как по ним начали шмалять, то они поняли, что нет [так не выходит].
В первые пять дней не было нормальной ни артиллерийской, ни авиационной поддержки. То есть стоят [наши] наземные войска, ну их и встретили. А в Украине тоже не дураки, там ребята восемь лет к войне готовились, знали, в каком направлении пойдут [российские войска]: мы же восемь лет говорили, что „защитим Донбасс“ и вот это все. Поэтому когда мы пришли, там были добротные позиции, ДОТы [долговременная огневая точка], ДЗОТы [долговременная замаскированная огневая точка], все укреплено. Они хорошо работают, они молодцы. Плюс у них знание местности. В общем, там было очень [нам] сложно. В первый же день только на нашем направлении привезли КамАЗ трупов. На четвертый день от около десяти БТГ осталось только две. То есть 20−30% [солдат] только выжили и уцелели, остальных либо уничтожили, либо покоцали настолько, что их вернули обратно [в Россию]».
В первые дни вторжения России в Украину в каждой БТГ было не менее тысячи человек, объясняет «Важным историям» другой российский военнослужащий, участвовавший в войне с Украиной.
«Позже — около 800, в апреле — 600, в мае отправляли остатки по 30−100 человек с частей на доукомплектования тех частей, кто там находится. Вот они пока едут, батальона уже нет. И эти 100 человек теперь и есть батальон. А по штату в зависимости от рода войск примерно 350−450 человек должно быть в батальоне. Задача прилетает на штатный батальон, а в нем 100 человек. Соответственно, они не в силах выполнить задачу — отсюда большие потери. А в первые дни колонны гнали вперед — „На скорости проходите!“ — и их просто сжигали в пути. Если бы БТГ сразу разворачивали в боевые порядки и наступали, как учили, потери были бы минимальные. Но наверху какие-то идиоты решили наскоком брать и отдавали приказы „Быстрей! Быстрей!“, поэтому и командиры на местах потерялись, ну и не умеют вышестоящему начальству перечить», — поясняет военный.
«Людей просто бросали на мясо, — рассказывает Николай. — Например, говорят отряду, человек 30: „Идите туда“. Они говорят: „Ну там же человек 300, мы же все поляжем“. — „Да, поляжете“. Вот так это устроено. Или, например, приходит сверху распоряжение: „Нужно захватить вот эту деревню. Отправляйте войска“. А командование [российскими войсками] настолько некомпетентно вообще в плане командования: „Хорошо, мы отправили“. Их там молотят, уцелели или нет, [не важно]. Не получилось [захватить]. Начальство говорит: „Ну, бывает, еще раз попробуем“. То есть вот настолько все плохо, что просто людей кидают, лишь бы им начальство ничего [не сделало]… Страх перед начальством больше пугает людей, чем страх смерти, неуважения, презрения [к ним]».
«Он защищает свой дом так же, как и мы бы защищали свой, если бы на нас напали»
«В армии нас пытались сагитировать [против Украины]. Помню, раздали толстенный журнал, страниц на 100, с заголовком „Националистические организации Украины“. И там были описаны все националистические группировки, которые в Украине вообще были когда-либо. И так расписано, как будто в Украине вообще нет простых людей и ВСУ, одни „нацбаты“ (националистические батальоны — термин российской пропаганды. — Прим. ред.). И типа идем вот против них воевать. Но, по сути, это было просто „оправданием“, чтобы туда идти [воевать]. В моем подразделении в это никто не верил, потому что у нас всех родственники и друзья в Украине. В России тоже много националистов. Есть люди, которые даже пожестче, чем те, которыми пугают в Украине. Причем людям по телевизору что-то говорят, а им лень даже просто в интернет зайти, почитать об этом. Что, например, тероборона — это не террористическая оборона, а территориальная.
Когда мы двигались [по территории Украины], мы видели, как деревни остались без света, тепла, воды… Помогали местным, чем могли: едой, медпомощь оказывали. И мы помогали чем-то, и нам помогали — еду нам подгоняли. У нас были такие пайки, чтобы просто не умереть с голоду, для полного функционала этого маловато. Силой мы никогда ничего не забирали. Как эта бедная, несчастная пехота, мародеры, которые, как тараканы ходят, все съедают, выносят, воруют. Мы [в подразделении] не деграднули [деградировали], как наше командование или большинство солдат, которым лишь бы спереть, пытать, убить, изнасиловать. Или как зампотылу, знаете, это такие хомяки, которые все несут: даже если им не надо, они все равно это сопрут, привезут, подарят кому-то. Это вот так работает, таких людей назначают.
Единственное, что при мне было взято — банка кофе. Как-то мы зашли в деревню, проверяли дома на наличие кого-либо. А мы же много не спим, ну и один из моих парней просто пошел на кухню, взял банку кофе. Все. Мы не трогали ни телефоны, ни телевизоры, нигде не рыскали, ничего не воровали.
Пару раз было, что мы работали по адресам. Это когда ФСБ присылает нам адреса людей, и мы выезжаем, работаем по ним. То есть мы приезжаем, хватаем человека, проверяем всю инфу, электронику и отвозим его к фээсбэшникам. Никто никого не избивает, как наши космонавты на митингах, просто приезжаем: „Пацанчик, поехали с нами, будем разбираться“. Был момент, что поймали паренька, начали расспрашивать про все. В конце задали ему вопрос: „Вот если мы сейчас тебя вернем обратно, пойдешь опять воевать?“ — „Да“. — „Почему?“ — „Потому что я защищаю свой дом“. И тут он прав. Потому что он защищает свой дом так же, как и мы бы защищали свой, если бы на нас напали. Я считаю, что это хороший парень с правильным воспитанием и идеологией. Даже зная, что его могут просто сейчас убить за эти слова, он вот так ответил. И за это ему уважение, он молодец (по словам Николая, украинского солдата не тронули за его слова и после допроса посадили в тюрьму для военнопленных. — Прим. ред.).
Ненависти ни к кому из [украинцев] мы не испытывали, ни над кем не издевались. У нас было правило, что если мы увидим какой-то беспредел [со стороны российских военных], мы их сами пристрелим. Был у меня, например, один разговор с офицером пехоты. Я пытался развести его на тему отношения к этому всему, потому что мне всегда было интересно мнение людей, чтобы знать от кого что можно ожидать, с кем можно работать, с кем нет. Этот офицер мне сначала показался нормальным молодым парнем, есть жена, дети. И тут он говорит: „Хочу поехать туда-то, найти какую-нибудь хохлушку и ******** (изнасиловать. — Прим. ред.) ее“. Пытаюсь узнать у него, зачем: „Хочется“. То есть просто чувство своей неполноценности прикрыть, показать, какой он крутой и сильный, что вот „я могу и сделаю“. Ну ему было сказано, что если он попытается это сделать при нас, то мы его пристрелим.
Когда я смотрю вот эти все новости [о преступлениях российских военных в Украине], я не удивляюсь тому, что происходит. Потому что контингент людей, который находится в большей части армии, он именно такой. Нет нормального подбора кадров. В такие подразделения, как наше, попадают единицы после отбора. В остальные приходят: хромой или косой, извращенец или дебил — пофиг. Главное — штат добить, а там уже неважно. Поэтому и происходят все эти инциденты: кражи, убийства, изнасилования, разборки.
Или вот выходит этот пресс-сек армии (Игорь Конашенков проводит брифинги Минобороны России по войне с Украиной. — Прим. ред.), который рассказывает всякие истории про химическое оружие и голубей. И говорит, что типа мы бомбили не ТЦ [торговый центр], бомбили там завод, склады. Смотришь на снимки, ну какие склады? Все работают по бумажным, старым картам. Когда ты просто можешь взять любое приложение, например, и там же есть снимки со спутника. Они не понимают, что за год, даже за полгода, можно построить огромный торговый центр. Ну, нет места в городе — строят рядом с каким-нибудь его заводом. А они [командиры]: „О, там что-то было!“ И туда начинают закидывать. То есть командование не умеет пользоваться картой и правильно координировать войска, артобстрелы».
«Я не вижу смысла здесь вообще находиться»
«У нас [в подразделении] люди понимали, куда и зачем мы поехали [в ночь на 24 февраля], многие ветераны событий в Украине 2014 года, Сирии. Но мы реально не хотели [этой войны]. Это не та страна, чтобы с ней воевать. У половины страны там родственники. У меня самого там друзья, родня, я поддерживаю связь с некоторыми из них до сих пор. Правда, сейчас тяжелее стало общаться. Наша нация теперь — изгой для всего мира, а для украинцев-то особенно.
Когда мы [военные] стали смотреть, как это все происходит: когда наших кидают на мясо, заведомо зная, что им не выжить, когда большие потери, когда нет помощи, когда начальству вообще наплевать на все. Вся эта жуткая пропаганда: „Там нацисты, там угнетение народа“. А когда ты уже приезжаешь туда и видишь, ну какие нацисты? Это такие же военные, как и ты. Я просто понял, что идея и цель этой войны ложные. Это не то, что нужно и мне, и моим людям, и вообще нашей стране.
„Им нужны именно тупые, безмолвные, бесхребетные солдатики, которые будут выполнять любой приказ, которые даже будут нарушать устав, закон, противоречить здравому смыслу. Если бы у нас армия состояла из умных людей, и не проводили чистку в верхах, этой войны бы вообще не было“.
В середине марта я сказал, что не собираюсь дальше в этом участвовать. Меня начальство уговаривало остаться, перевести на более спокойное место. Но, нет, ребята, спасибо. Деньги мне ваши не нужны. Я вообще больше не хочу связывать свою жизнь с армией. Начальник мой спросил: „Что тебе не нравится?“ Я ответил: „Да все мне не нравится. Мне не нравится, как вы работаете, мне не нравится, что тут происходит. Я не вижу смысла здесь вообще находиться“. И мои пацаны тоже почти все отказались и ушли. Когда я уходил, я еще сагитировал со мной уйти треть подразделения.
Рыба гниет с головы. Вот это самое главное, что надо знать про нашу армию. Все остальные — им сказали [командиры], они сделали. Такие, как мы, кто там начинает думать, противоречить, критиковать их, нас обычно либо увольняют, либо сажают, либо бросают на мясо, чтобы точно уже не выжили. То есть такие, как мы, не жильцы.
Им нужны именно тупые, безмолвные, бесхребетные солдатики, которые будут выполнять любой приказ, которые даже будут нарушать устав, закон, противоречить здравому смыслу. Если бы у нас армия состояла из умных людей, и не проводили чистку в верхах, этой войны бы вообще не было.
Сильную армию [правительству] нужно как бы бояться, потому что военные не охраняют чьи-то интересы. То есть, нормальные военные. Как вот в присяге написано — „защищать народ и Отечество“. Это ключевые слова. Ни президента, ни его политику. Какая целостность страны, какая тут защита конституционного строя, если ты воюешь в Украине? При чем здесь это вообще? Это ты должен защищать свою страну от врага. А вот эти все грязные делишки, ты можешь там всяким ФСБ, ГРУ поручить заниматься этим. Вот как делают в нормальных странах, — Британия, Америка — если им что-то надо сделать так по-хитрому, по-умному, они что, вводят армию? Нет, конечно. Там начинаются всякие дворцовые перевороты, диверсии, подставы. А у нас: „Вперед!“ И все, ты пошел [воевать]. Все дело именно в том, кто у руля. В этом и проблема, что у руля дебилы. Поэтому людей ведут на убой».
«Я не патриот этой власти, у нас в армии вообще таких нет»
«Людям очень сильно промывали мозги. Кому-то давят на идею, кому-то давят на веру. Если ты не веришь телевизору, верь богу. Священники прямым текстом говорят людям, что надо поддерживать президента. Вот эта статья за оскорбление чувств верующих, столько власти у церкви! Noize MC правильно песню записал, где вначале цитата Путина, который говорил, что, с одной стороны, поначалу кажется, что если правительство будет править жесткой рукой, то все будем жить спокойно и в безопасности. Но потом эта рука начнет душить (в начале песни Noize MC «Все как у людей» запись из речи Владимира Путина в 1996 году. — Прим. ред.). Ну, так и есть. Понимаете, люди согласились на безвольничество взамен мнимой безопасности. Как вот у Джорджа Оруэлла [в романе «1984"]: «Свобода — это рабство». Я, когда эту книгу читал, видел просто Россию сейчас — это как будто учебник истории.
Я и сам в какой-то период в это верил. Поначалу, когда я еще был молодой, не особо вникал. Вот так многие люди в стране не интересуются политикой, считая, что это не для их ума, но забывая, что именно люди в стране и есть власть, и именно они должны регулировать [органы власти]. Государство обязано заботиться о гражданах, а люди должны это контролировать. Но тут у тебя нет ни выбора, ни влияния, ни мнения. Чего скажут, то и делаешь. Поэтому я не патриот этой власти, у нас [в армии] вообще таких нет. У меня много друзей из разных частей, войск, структур, и все, с кем я общаюсь, все недовольны [властью]. Очень мало тех, кто реально это все поддерживает.
Я разговаривал с украинкой недавно. Мы говорили вот про эту агитку, что «они там против русского языка». И она говорит: «А с какой стати я должна, живя в стране Украине, где государственный язык — украинский, говорить на русском языке? У меня есть своя страна, свои законы, своя Конституция, свой язык». Я с ней согласен. Это неважно, что раньше мы были частью СССР, это пережиток прошлого. Украина — это отдельная страна, у нее должна быть своя политика, она может делать что хочет. Но просто когда рядом находится такой сосед, как мы… Маленький обиженный ребенок, у которого отобрали игрушку. Ребенку этому 70 лет и у него просто безграничная власть в руках. Если бы Россия была реально развивающейся страной с сильной экономикой (а нам совершенно ничего не мешает это сделать, наши ресурсы это позволяют), то, может быть, Украина и сама бы захотела воссоединиться, чтобы развиваться дальше вместе. Но «мы ничего не можем вам предложить, поэтому мы пытаемся вас убить».
Хоть я и сам гражданин России, служил в армии России много лет, с чем-то был согласен, с чем-то нет. Но все сводится к тому, что такие люди, как я, не нужны здесь от слова совсем, потому что мы… Наверное, мы просто адекватные».
Николай уволился из армии и живет сейчас в России.