Тридцатилетний иерей Александр Кухта, он же автор YouTube-канала «Batushka ответит», — один из самых известных священников Беларуси. Полтора года назад он уехал из страны, а на прошлой неделе появилась новость, что он и протоиерей Георгий Рой перешли из Московского во Вселенский патриархат. Над этим решением Александр думал около года. Когда информация о его выборе стала публичной, в адрес батюшки посыпались комментарии в стиле «Иуда» и предложения повеситься. «По поводу всех этих отзывов я не переживаю», — говорит иерей и дополняет, что за его переходом стоит большая мечта. Какая? Об этом «Зеркало» с ним и поговорило.
«Год думал, чтобы принять такое решение»
— Во вторник стало известно, что по указу митрополита Вениамина вас бессрочно запретили в священнослужении. Как вы на это отреагировали?
— Это ожидаемо. Митрополит Вениамин не мог поступить иначе. У него не было выбора. Но все равно это очень больно, когда с людьми, с которыми ты делил большой кусок своей жизни, приходится вот так расходиться. Надеюсь, когда закончится война и кризис в Беларуси, мы с ними сможем нормально поговорить — и искренне скажем друг другу: «Христос посреди нас» (древнее христианское приветствие. — Прим. ред.).
— Уже год вы живете в Вильнюсе, как вообще ваши дела?
— Все сложно. После нашего разговора пойду на прием к терапевту, спрашивать, как у меня дела.
— Что с вами?
— Обычная эмигрантская история, когда люди не выдерживают груза ответственности за свою жизнь. Думаю, почти все, кто уезжали из Беларуси, уезжали несерьезно. Так, попробовать или пересидеть год-полтора. Когда случилась война, стало понятно: эмиграция затянется на много лет, и нужно с нуля строить жизнь в другой стране. Я не был готов к такой задаче. А еще сверху наложилась личная история, которую я бы не хотел выносить в паблик. Отсюда появились проблемы с паническими атаками.
— Расскажете?
— Они случаются раз в полтора-два месяца. Один раз меня накрыло в Варшаве во время семейной встречи. Были большие выходные, которые я специально выделил, чтобы провести время с близкими. Все-таки видимся мы довольно редко. Мы долго гуляли по торговому центру, и в какой-то момент мое сознание сузилось до одной единственной проблемы, которую нужно было срочно решить. Все вокруг потеряло смысл. Мне хотелось лишь достать ноутбук и работать. Казалось, я теряю время, а мое время — это мои деньги, которые мне нужны, чтобы выжить. Я куда-то ушел, сел на лавочку и на все попытки родных со мной поговорить отвечал: «Не подходите ко мне, просто не трогайте меня». Благо у меня отец врач. Он довольно быстро сообразил, что происходит, и помог мне выбраться из этого состояния.
— Как случилось так, что вы с отцом Георгием решили перейти под юрисдикцию Константинополя?
— Когда в Украине началась война, несколько литовских священников, которые служили в местной православной церкви Московского патриархата, выступили резко против вторжения. Среди них был и мой близкий друг — отец Виталий Моцкус. Он на тот момент занимал пост канцлера епархии (то есть был вторым человеком в епархии. — Прим. ред.). Из-за антивоенной позиции отца Виталия и других священников лишили сана и по сути выбросили на улицу. Видимо, чтобы другим неповадно было. Тогда эти священники в поисках справедливости обратились за помощью в другую православную церковь — Константинопольскую и перешли в нее.
Я видел отца Виталия в тот день, когда над ним устраивали несправедливый суд. Как и все литовцы, эмоционально он очень сдержан, но за спокойствием я замечал в его глазах боль. Его эмоции передавались мне, и я понимал, что не хочу быть частью организации, которая позволяет себе вот так цинично поступать с близким мне человеком и уничтожать его. Это и стало отправной точкой моих серьезных размышлений.
Потом добавились и другие обстоятельства. Долгое время я находился в Литве в очень странном положении. Я был действующим священником, но, когда обратился к местному епископу с просьбой разрешить мне служить, получил отказ. Как понимаю, из-за того, что дружил с отцом Виталием и остальными лишенными сана священниками, выступившими против войны.
К тому же, снимая ролики для своего YouTube-канала, я почти не мог прямо сказать, что война — это плохо, а бить людей — нехорошо. Мне постоянно нужно было оглядываться на свое церковное начальство в Минске, которое, в свою очередь, оглядывалось на свое начальство в Москве. И я был вынужден все больше и больше подмигивать зрителям и использовать эзопов язык. В конце концов я понял: усидеть на двух стульях не получится. Пора определяться: либо я возвращаюсь в Минск, замолкаю и завязываю с роликами, либо я остаюсь в Вильнюсе и решаю проблему с кляпом у себя во рту.
Выбрать второе было очень больно и сложно. Дело в том, что, когда в 17 лет ты поступаешь в семинарию, в тебя закладывают идею о том, что ты священник Русской Церкви (Белорусская православная церковь — это часть Русской православной церкви. — Прим. ред.) и самое страшное, что может с тобой случиться, это если ты потеряешь свой статус. Отказ от него словно предательство высшего уровня. Это ощущение во мне сидело и останавливало от принятия решения.
Определиться окончательно мне, скорее всего, помог переезд в Вильнюс отца Георгия Роя. Мы созванивались, делились друг с другом переживаниями. И в какой-то момент я понял: он тоже всерьез рассматривает вариант перехода. А вдвоем делить ответственность проще. Кроме того, у нас есть общая мечта.
— Какая?
— В Литве очень большая белорусская диаспора. Основная ее часть сконцентрирована в Вильнюсе. Весь год, что я нахожусь здесь, получаю запросы: «Мы хотим приходить на службы, но в контексте всех обстоятельств не можем посещать церкви Московского патриархата». Понятно, что священники на местах редко высказываются за агрессию, но в конечном итоге патриарх, которому они подчиняются, на стороне войны в Украине. И слова о том, что церковь как организация и Христос — это разные истории, тут уже не помогают. Людям все равно сложно ходить в храмы РПЦ.
В Вильнюсе среди белорусов есть гигантский запрос на альтернативу. Поэтому мы с отцом Георгием хотим сделать белорусский православный приход, который будет работать с диаспорой в Литве и по всему миру, и приходя в который людям не нужно будет идти на сделку с совестью и закрывать глаза на позицию церковного руководства по войне и ситуации в Беларуси. Здесь можно будет просто молиться Богу.
— Вы хотите построить храм?
— Есть народная мудрость: расскажи миру о своих планах, и в итоге они нарушатся. Строить храм сейчас нет смысла. Это очень дорогое мероприятие. И мы не уверены, что в этом есть срочная необходимость, ведь храм — это всего лишь стены, а у нас есть гораздо больше задач, которые нужно решать. Первая из них — помочь людям быть христианами.
Как вариант, хотим арендовать в Вильнюсе помещение, которое станет нашим временным храмом. Мы уже присмотрели несколько локаций.
— В новости про ваш переход была информация, что вы с отцом Георгием собираетесь провести пасхальную службу. До праздника остается пара дней, как это все пройдет?
— Мы сейчас проходим суперинтересный квест, который звучит так: организуй службу, не имея на руках ничего — ни храма, ни необходимых предметов, ни хора, ни денег.
— И как это все будет? Онлайн?
— Нет, мы уже договорились с лютеранами об аренде их храма в пасхальную ночь. Он находится по адресу Vokiečiu g. 20. Там очень красиво. Литургия начнется в 00.00, в ночь с субботы на воскресенье. Приходите все, кто живет в Вильнюсе. Мы будем очень вам рады!
«Некоторые священники-блогеры из России решили, что лучший христианский метод в такой ситуации — это сказать своей аудитории „фас“, и указать на меня»
— В марте вы перешли под юрисдикцию Константинополя. Что чувствовали в тот момент? Появилось ли ощущение «я — предатель», которое вас так пугало?
— Нет смысла говорить о предательстве, ведь я просто сменил церковное гражданство. Но все также остался православным христианином и священником.
— А что внутри творилось?
— Я знал, что большая часть моих коллег-священников меня не поймут. Так и случилось. Например, некоторые священники-блогеры из России решили, что лучший христианский метод в такой ситуации — это сказать своей аудитории «фас», и указать на меня пальцем. Как итог, под постом в телеграме, где я рассказал о своем переходе в другую юрисдикцию, набежало много озабоченных охранителей, которые в самых разных формах прокляли меня, сказали, что я Иуда, и предложили повеситься. А гомельский архимандрит Савва (Мажуко) даже стихотворение по этому поводу прочел. Суть его в том, что идет Вторая мировая война, и мать отправляет сына на фронт. Спустя какое-то время сын возвращается, и мама спрашивает: «Почему ты пришел?» А сын отвечает: «Ушел». Дальше автор описывает тяжелый материнский взгляд и ее слова: «Будь ты проклят!» Эту фразу отец Савва, насколько я понимаю, кидает мне в спину.
Вся эта история показывает, насколько может быть сильной пропаганда. Как она заряжает людей на борьбу за какие угодно ценности, кроме христианских. Доходит до того, что один священник кидается проклятиями в другого. Я специально ничего из тех комментариев под своим постом не удалял. Разрешил резвиться всем, чтобы сохранился документ эпохи.
По поводу этих отзывов я не переживаю. Как сказано в Евангелии, нужно оставить мертвым погребать своих мертвецов. Но все равно внутри я проживаю трагедию, ведь хотелось бы жить в другом мире, где нет всей этой боли. И где можно служить в той церкви, которая меня вырастила, не испытывая внутреннего конфликта. Но если я останусь, то скорее всего это закончится плохо: либо я скажу что-то такое, из-за чего меня выгонят, либо я дальше буду молчать и сгорю в борьбе с самим собой. Так что мой переход в Константинопольскую церковь это не какой-то геополитический выбор, а попытка сохранить себя в тех сложных условиях, в которых мы все оказались.
— Не думали, что ваш переход под Константинополь и организация церкви может привести к какому-то религиозному расколу среди православных белорусов?
— Как раз наоборот. Мы спасаем белорусов от церковного раскола, потому что предлагаем им легальную альтернативу. Насколько я вижу ситуацию внутри Беларуси, большáя часть людей перестала ходить в церковь, а те, кто остались, начали группироваться по принципу — тут моя песочница и люди близких мне взглядов, в том числе и политических, а в другие песочницы я не хожу, потому что там враги.
Поскольку технически у людей нет альтернативы (пойти в православных храм не под РПЦ), они вынуждены делать вид, что они едины. И как долго эта ситуация может продолжаться, никому не известно. Но рано или поздно крышу сорвет, и будут попытки организовать очередную независимую церковь. Поэтому то, что делаем мы с отцом Георгием — помогаем снять напряжение и удерживаем людей в здоровом православии. То есть, повторюсь, спасаем Беларусь от церковного раскола.
— Вы сказали, что после начала войны значительная часть людей перестала ходить в храмы. Откуда у вас такая информация?
— У меня нет статистики. Все, на что я могу опираться, — это ощущения священников, с кем общаюсь. И здесь отзывы довольно противоречивые. Часть батюшек говорят, что в их приходах ничего особо не изменилось. В основном это касается городских церквей, которые ориентируются на захожан. Так мы называем людей, которые ходят в церковь два раза в год — на Пасху и поставить свечку.
Но те священники, которые ориентируются на системную работу с людьми, говорят, проблема есть. И заключается она в том, что общее отношение людей к церкви скорее негативное, хотя три года назад, до всех кризисов, оно было нейтрально-положительное. Поэтому сегодня, прежде чем начать людям что-то говорить о Боге, их нужно «достать» из ямы этого не очень хорошего отношения к церкви.
«Стратегию заткнуться и не отсвечивать я считаю нормальной»
— Как вы отнеслись к позиции патриарха Кирилла, которую он занял в начале войны?
— Война — это страшное испытание, в котором каждый выбирает свою стратегию выживания. Стратегию заткнуться и не отсвечивать я считаю нормальной. Почему? Потому что быть героем дано не всем. И мы не можем требовать от людей идти на подвиг, если они сами этого не хотят.
Так вот, если бы на уровне официальной риторики наши епископы, в том числе и патриарх Кирилл, просто молчали, я бы их понял. Идти грудью на амбразуру — это только добровольный выбор. Но когда, пытаясь сохранить себя, свой комфорт в жизни и свои привилегии, вы топите других в крови, мне не хочется иметь с вами никаких общих дел.
— Есть ощущение, что большинство белорусских православных священников либо не замечают войны, либо даже поддерживает российскую агрессию.
— Я ни разу не социолог, но у меня есть теория. Поскольку БПЦ достаточно большая и священников у нас много, то, наверное, их отношение к войне такое же, как и в среднем по больнице среди белорусов. Все-таки священники — они не с Марса прилетели. Они часть общества, в котором живут. Поэтому мне не кажется, что ваше ощущение верно.
И потом: многие белорусы знают телеграм-канал «Хрысціянская візія». Он один из самых авторитетных новостных ресурсов о религии в Беларуси. «Зеркало» тоже часто ссылается на его материалы. А ведь большáя часть его авторов — это священники разных конфессий.
Просто сейчас такое время, когда голоса милитаристски настроенного меньшинства легальны, и их громко слышно. А голоса людей, которые все это кровавое безобразие не поддерживают, либо заткнуты кляпом, либо звучат очень тихо. Ведь цена антивоенной позиции высока.
— Возможно, это слишком нравственный вопрос, но почему тогда белорусские священники, которые против, не объединятся и не выступят с каким-то заявлением, осуждающим войну?
— А почему белорусы не объединятся и не выступят против? Это примерно такой же вопрос. Если говорить с начала большого кризиса — с 2020 года, то я считаю, что православная церковь показала себя достаточно неплохо. Хорошо помню, как священники высказывались, массово ходили по тюрьмам, прятали людей в храмах, писали петиции. Они действительно были активной частью общества, которая боролась с насилием и несправедливостью.
Но потом, когда в протестном движении наступил кризис, цена слова стала очень высокая. Пространство для свободы, в том числе и у священников, начало все больше и больше сужаться, а выходить за его пределы стало дорого и страшно.
Вспомним, что православные священники в большинстве своем женаты, у них есть дети, они, как и другие люди, связаны обязательствами. К тому же, стратегия государства разрушать горизонтальные связи во всех сферах коснулась и церкви.
— Ваше мнение, что в 2020-м православная церковь показала себя «достаточно неплохо». Сложно принять эти слова, когда вспоминаешь, что рядом с Александром Лукашенко в тот период был митрополит Вениамин.
— В момент начала кризиса у нас был другой митрополит, митрополит Павел. Он, напомню, ходил в больницу к избитым протестующим. К тому же, вспомните гродненского архиепископа Артемия, дело всей жизни которого уничтожили из-за его позиции.
— В 2020-м вы дежурили в волонтерском лагере на Окрестина, в котором помогали вышедшим из ЦИП и ИВС. Поговаривали, вас даже внутрь изолятора пускали.
— Нет, я не был по ту сторону. И, насколько знаю, никто из священников тоже там не оказывался. Зато есть другая история. В первые дни после выборов в хаосе стихийного лагеря за углом изолятора я тормозил приезжающие скорые и пытался уговорить врачей перевезти задержанным воду, средства гигиены. Не все соглашались, но мой подрясник сильно упрощал коммуникацию.
— Как вы убеждали медиков?
— Многих и убежать было не нужно. Люди сами хватали пакеты с необходимым и распихивали их по укромным углам в машине. Некоторые смущались и боялись, но не решались мне отказать. С жестким «нет» я столкнулся всего один или два раза. Людям было страшно. Они не хотели рисковать. И я их прекрасно понимаю, потому что, как мы обсуждали выше, нельзя заставлять кого-то быть героем.
— Из-за вашей активности у изолятора к вам были какие-то претензии от руководства БПЦ?
— На следующий день после того как я оказался на Окрестина, связался с митрополитом Павлом и попросил о встрече. Когда мы увиделись, я описал ему то, с чем столкнулся. Помню, он мне сразу не поверил. Взгляд у него был: «За кого ты меня держишь». И я его понимаю: за сутки до этого, когда человек, который вышел из изолятора, рассказывал мне, что с ним делали, я реагировал так же. Тем не менее митрополит дал мне разрешение находиться в лагере и помогать людям. Но с условием не вмешиваться в политику.
— Вы вот так легко могли позвонить митрополиту на мобильный и попросить встретиться?
— Первый раз я связывался с ним через посредников, а потом уже звонил лично, когда была необходимость.
— А что это за необходимость?
— Помните была история, когда священники просили людей не подходить близко к стенам Окрестина, чтобы не провоцировать ОМОН применять силу, и были готовы стать живым щитом, если столкновение случилось бы? Тогда я тоже звонил митрополиту.
— А с митрополитом Вениамином вы пересекались? Что он за человек?
— Да, мы пересекались. Могу сказать лишь за себя: мне он ничего плохого не сделал.
«Мне было очень страшно, но я не мог отказаться, потому что получил запрос: „Человек умирает от голода, и у тебя есть возможность спасти его жизнь“»
— Как вышло так, что вы служили панихиду по Роману Бондаренко?
— Когда стало известно о смерти Ромы, я сам нашел его родных и предложил им свою помощь. Мне это было важно, ведь я искренне сопереживал их боли и хотел помочь теми ресурсами, что у меня были. Кроме того, я боялся, что родные могут зайти, скажем, не в ту церковь и столкнуться со священником, который их оттолкнет. И я хотел отгородить их от этого.
— Во время интервью TUT.BY родные Романа рассказывали, что перед похоронами за ними следили, их телефоны прослушивали. Вы за собой что-то подобное наблюдали?
— Я такого не замечал. Скажу так: напрямую контактов с КГБ у меня после этой истории не было.
— А после других?
— Нет. Органы напрямую никогда со мной не связывались. Однако звоночки того, что вокруг меня рыщут, были. Хотя, возможно, это просто играла моя фантазия.
— В январе 2021-го, когда Игорь Лосик уже около месяца голодал, вы обратились в Следственный комитет с просьбой освободить его до суда под ваше поручительство. Почему вы на это пошли? Игорь ваш знакомый?
— Нет, мы не были знакомы. Со мной связался адвокат Игоря… Понимаете, в современной Беларуси работа адвоката не только и не столько заключается в том, чтобы представлять интересы своих подопечных в суде, сколько в том, чтобы бороться за их жизни и здоровье.
Так вот, адвокат рассказал, что в белорусском законодательстве есть интересный пункт: если человек задержан, то до суда его могут отпустить под поручительство двух и более уважаемых членов общества. Не помню, как это точно называется в законе. Друзья и коллеги Игоря, к которым обращался защитник, не захотели вписываться. Оно и понятно, потому что всем было страшно. Тогда адвокат подумал, что самые уважаемые члены общества — это православные батюшки (смеется)! И мы с отцом Георгием Роем на это согласились.
Мне было очень страшно, но я не мог отказаться, потому что получил запрос: «Человек умирает от голода, и у тебя есть возможность спасти его жизнь». Мы составили обращение в Следственный комитет и, поскольку это были уже какие-то критические дни голодовки, вышли в публичное поле. Мне кажется, мы тогда предложили очень красивый выход из тупика, который позволял сохранить лицо как Игорю, так и государству. О чем я? Смотрите, у нас было две стороны. Одна говорила: «Я есть не буду, я умру. Пожертвую собой во имя правды». Позиция другой: «Пожалуйста, умирай. Одной сакральной жертвой больше, одной меньше, нам все равно». А мы вызывали огонь на себя и предлагали государству удовлетворить требования Игоря, но не потому, что он голодает, а потому, что мы попросили. Но нас не поняли.
— Почему?
— Не знаю. Возможно, не хотели понять. Игорь в итоге начал есть и выжил, но подробностей его выхода из голодовки не знает никто. Подозреваю, там могла быть очень болезненная история.
Я же после всей этой ситуации морально выгорел. Потому что каждый такой поступок — это большой риск, ценой которого может оказаться твоя свобода и свобода твоей семьи. А у меня таких историй к тому времени накопилось прилично. И я просто сгорел. Это было обычное эмоциональное выгорание. Ты понимаешь: у тебя нет сил, желания и никаких ресурсов делать что-то, кроме привычных, бытовых дел. Ты просто хочешь забиться в угол, где тебя не найдут, и зализывать раны. Поэтому я и пропал из публичного поля на целый год. Аж до самой войны.
— Что случилось после войны?
— Я волонтерил в лагере на польско-украинской границе. Столкнувшись с чужой сильной болью, я понял, что исцелился. Это интересный эффект.
— Когда и почему вам пришлось уехать из Беларуси?
— Я работал в одной из IT-компаний, и у меня появилась возможность релоцироваться. Во-первых, это было интересно само по себе. Во-вторых, и главных, в тот момент я уже жил с постоянным давящим ощущением, что за мной придут. А еще переживал, что, возможно, это все (речь про политический кризис. — Прим. ред.) очень надолго. Можно потерпеть год, два или даже пять. Но что, если это на всю жизнь? Поэтому где-то месяца за полтора до начала войны я уехал во Львов. Старался как-то обустраивать там свою жизнь. Снял квартиру возле детского садика, завел себе сим-карту. Пытался понять местный менталитет. Оказалось, львовяне вообще ни разу не белорусы. Они думают совершенно по-другому. Видимо, Господь поставил в них другую прошивку (смеется).
— Что вы имеете в виду?
— Я утрирую, но вот, например, очередь за хлебом. У нас это просто очередь. А у них какой-то мини-базар. Все со всеми начинают разговаривать. Незнакомые люди вдруг обнаруживают общих знакомых или обсуждают геополитические события. И ты стоишь посреди этого балагана и думаешь: «Зачем мне знать, что у моей соседки справа есть двоюродная тетя, которая недавно полетела отдыхать в Афины?» Но поздно. Голова уже забита (смеется).
А потом к очереди приходит новый человек, и он обязательно попробует встать перед всеми. Не потому, что он плохой или наглый, а потому что: «А почему бы и нет? А вдруг прокатит?» Очередь ему говорит: «Уважаемый, вас тут не стояло». И человек абсолютно спокойно отвечает: «Ну, не прокатило так не прокатило», — и уходит в конец.
«Когда переехал в Вильнюс, уволился из IT — и сейчас я свободный художник»
— Как вы оказались в Вильнюсе?
— Когда началась война, я особо не выбирал, куда ехать. Рядом была польская граница, у меня в Польше брат, и я подался к нему, чтобы отдышаться. В тот момент моя семья еще была в Минске. Я не успел вывезти их во Львов до войны, а после встал вопрос: куда их забирать? Литва оказалась страной, где мы смогли очень быстро получить гуманитарные визы. Но главное, Литва ментально близка белорусам и с ней у нас много общей истории. Помню впечатление, когда с супругой пошли в местный Национальный музей. Бродя по его залам, я ловил себя на мысли, что нахожусь в учебнике истории. Вот легендарные князья Гедимин, Миндовг, Витовт, вот Грюнвальдская битва, слуцкие пояса. Я шел по музею и понимал: я дома. Плюс сам Вильнюс. Ты гуляешь по проспекту Гедимина, по улице Ягайло. Этот город — очень похож на Гродно, только в несколько раз больше.
А еще Литва — маленькая страна, которая не стремится никому ничего доказывать. Литовцы просто занимаются своей жизнью. И в этом смысле Литва похожа на Беларусь, которая тоже хочет, чтобы ее оставили в покое.
— Как тут обустроена ваша жизнь?
— Когда переехал в Вильнюс, уволился из IT — и сейчас я свободный художник. Занимаюсь видео, часто это коммерческие заказы. Одно время был в команде, которая снимала передачу для литовского телевидения. Понятно, в текущей работе денег не так много, как я бы хотел, но у меня появилось достаточно времени и ресурсов, чтобы заниматься блогом и говорить простые и нужные слова о ненасилии, которые должен говорить священник.
— Кстати, в начале беседы, рассказывая о том, как снимаете ролики, вы обмолвились, что, оставаясь под юрисдикцией Московского патриархата, были вынуждены все больше и больше не говорить с подписчиками открыто, подмигивать им. Почему вы не могли говорить прямо, вы же давно не в Беларуси?
— Я прекрасно понимал, что очередной мой ролик может возбудить кого-то из властьимущих. Они придут к моему правящему епископу, и он, возможно, не желая зла мне лично, но не имея другого выхода, отправит меня под запрет. В итоге подготовка каждого выпуска превратилась в торговлю с собой: насколько я готов рисковать и говорить прямо. На кону стояла возможность быть священником. А я очень дорожу этим.
— Как так получилось, что вы стали и священником, и айтишником?
— Я столичный парень из благополучной семьи, которого родители всегда пинали и устраивали в лучшие школы. Поэтому сначала я учился в физико-математической гимназии № 50. Математику у меня, кстати, преподавала Юлия Романовна Ливянт, которая сейчас в СИЗО. Помню ее месседж, когда мы заканчивали девятый класс: «Ребята, постарайтесь поступить куда-нибудь. Не потому, что вам так нужно поступить, а потому что у вас появится уникальный опыт сдачи экзамена, и после 11-го класса будет проще». И вот я ради прикола пошел сдавать экзамены в Лицей БГУ, где был дикий конкурс, человек 12 на место, — и поступил.
После выпуска все мои друзья-одноклассники пошли на мехмат или ФПМ БГУ (факультет прикладной математики. — Прим. ред.) и в конечном итоге стали крутыми программистами. А я смотрел на них и думал, что их история — это моя альтернативная судьба. Если бы я не стал священником, то был бы кем-то как они. И мне всегда было очень интересно попробовать прожить еще и эту свою альтернативную жизнь.
А еще я хотел быть, как это принято на Западе, финансово независимым священником, то есть тем, кто живет не за счет пожертвований, а за счет собственной зарплаты. Поэтому я искал выходы и последний год перед войной работал в IT.
— Как вы совмещали работу в IT и священника?
— Я начинал как второй священник в поселке Михановичи. Там маленький храм, и нет необходимости в двух священниках. Но я осознанно пошел туда, чтобы иметь время заниматься чем-то еще: делать YouTube-канал, работать. Потом, когда я стал клириком минского прихода, мы с настоятелем договорились: я служу в пятницу вечером, субботу утром, а в остальные дни — работаю.
— А как вообще вы стали священником?
— Сам не знаю, как так получилось. Просто лет в 15−16 я понял, что хочу поступить в семинарию. У меня не было момента, чтобы я проснулся утром и решил: нужно бросать все и уходить в священники. Нет, это было какое-то естественное движение, естественная эволюция, которая в итоге привела меня туда, где я есть сейчас. Для меня самого это загадка, ведь окружение не особо располагало к такому выбору. Мои родители верующие, но, примерно, как все. Мама учительница, папа военный врач. Каким-то особым религиозным фанатизмом они никогда не страдали.
«Важно понимать, что желать кому-то смерти — это, по сути, быть готовым взять пистолет и застрелить человека»
— На выходных Пасха. Многие пойдут в церковь. Что бы вы сказали белорусам, которые хотят ходить в храм, но им неприятно молиться за патриарха Кирилла, которого всегда упоминают во время служб?
— Важно понимать, что такое поминовение в церкви. Например, мы молимся о богохранимой стране нашей Беларуси, властях, воинстве и ее народе. Рядом могут стоять два человека. Один будет воспринимать это как: «Господи, спасибо тебе за нашего прекрасного президента, за то, что он железной рукой держит нашу страну». Второй: «Господи, да сколько уже можно?! Дай ты им мозги, мужество — и все, что угодно, чего им не хватает, только чтобы они ушли». Каждая из этих молитв искренняя, и каждая имеет право на существование, потому что церковь лишь предлагает темы для молитвы, но она не навязывает тон, в котором мы должны говорить с Богом.
А еще имя патриарха Кирилла поминают все другие православные патриархи. В том числе и Константинопольский патриарх Варфоломей. Какой он при этом выбирает тон, мне неизвестно. Но когда я молюсь за своих братьев-священников, которые поддерживают войну, я прошу Бога о том, чтобы он открыл им глаза на происходящее.
— На днях смотрела «Жизнь-малину» с Ингой Хрущевой. В интервью Никита Мелкозеров спрашивал у собеседницы: «Смерть Путина или смерть Лукашенко?» Как быть, когда так злишься на кого-то, что желаешь ему смерти?
— Я против смертной казни. Важно понимать, что желать кому-то смерти — это, по сути, быть готовым взять пистолет и застрелить человека своими руками. Вы готовы на это?
Есть хороший пример во «Властелине колец», когда Братство идет через Морию, Фродо вдруг замечает, что за ними следит Голлум, и предлагает Гендальфу убить это мерзкое существо. А Гендальф останавливает его руку и говорит: «Многие из живущих достойны смерти, а многие из умерших — жизни. Ты можешь возвращать к жизни? То-то же. Тогда и не спеши осуждать на смерть».
— И последнее, как продолжать верить в бога, когда вокруг столько зла и несправедливости?
— Скажу про себя: кризис веры — это нормально. Это возможность переосмыслить свои отношения с Богом, даже если в процессе нужно будет отойти от него. Ведь каждый такой цикл сближения и отдаления дает новое знание о себе, о Творце и об этом мире.
Просто отпустите ситуацию и скажите Богу: «Господи, все сложно. Выведи как-нибудь». Если это сказать с чистым сердцем, то жить станет проще.
