Если ваш родственник или друг не возвращался домой в августе 2020 года, скорее всего, вы лично знакомы с волонтерами. Это простые белорусы, которые (в большинстве случаев) тоже столкнулись с тем, что не могли найти своих близких. Волонтерить стали те, кто нашел в себе силы и мобилизовался для помощи таким же, как они. Zerkalo.io в проекте «Год после» приводит открытые монологи трех волонтеров, которые находились прошлым летом у изолятора на Окрестина. Они рассказали, почему общаться с родственниками задержанных тяжело, какие правила надо соблюдать, работая в ЦИП, и как опыт волонтерства повлиял на их жизни.
Это проект «Год после», в котором мы рассказываем о людях и событиях, навсегда изменивших нашу страну.
«У меня нет детей, но тогда пробудился материнский инстинкт»
Алена Высочина, 28 лет. Была у Окрестина с 10 августа 2020 года
— Триггером стало, когда нас оставили один на один с коронавирусом. До истории с ковидом я была занята вопросами устройства своей жизни, и политика меня вообще не касалась и не интересовала. Еще в университете, когда мне было лет 19−20 придумала себе фразу-оправдание: «Политика не место для женщины». Сейчас это, конечно, звучит смешно.
Перед 2020 годом как раз начался период, когда я наконец расслабилась и смогла просто жить. Но уже весной я включилась в волонтерство и организовала пошив защитных комбинезонов для медиков. Хотя и эта история, и август-2020 для меня не столько политический вопрос, сколько человеческий. Логическая цепочка заработала с другой стороны.
По моим взглядам на жизнь, власть должна так или иначе заботиться о своих гражданах. Хотя бы исходя из логики, что люди — ресурс, благодаря которому она живет. Если о гражданах не заботятся, значит, что-то идет не так, механизм не работает. Если что-то не работает, это надо менять.
Для меня все началось 10-го [августа] днем, когда я не нашла друга. Моя квартира была недалеко от Окрестина, поэтому я решила просто заехать туда и спросить. Никакого плана не было. Когда я приехала, увидела, что людей там было ********. Просто вал.
Было состояние разбитости и усталости, поэтому я пошла домой спать. Но потом стали звонить знакомые, зная, что я недалеко живу. Мол, сходи еще и про этого спроси, и про этого… Я спросила, подождет ли до завтра. Мне сказали: «Нет, не подождет». И я пошла. С тех пор я и осталась около Окрестина. Сначала там была я и еще одна девушка. Потом она позвала свою подругу, нас стало трое. Мы стали вести те самые списки.
Сам лагерь базировался прямо у ворот, откуда выпускали людей. Он стихийно развился в ночь с 13 на 14-е, когда стали выходить первые задержанные. Ближе всего к воротам были медики, дальше просто было расстеленное на земле покрывало с едой и термосами. После этого — автоволонтеры. Никто это не организовывал, люди скопились сами и делали, что могли.
Утром вышел представитель с Окрестина и сказал, чтобы всё убрали и на это у нас пять минут. Тогда лагерь — несколько покрывал — перебрался в парк неподалеку. Утром 14-го числа я наконец пошла домой отоспаться — впервые за пять дней. Когда я вернулась на следующий день, в парке уже стоял целый палаточный городок — медики, юристы, психологи… Никаких организаторов не было. Принцип был такой: «Не мешай людям что-то делать».
Я не занималась глубокой аналитикой, почему я волонтерила. Просто после ковида уже появился опыт, как договариваться с другими, порой очень сложными, людьми. Например, с сотрудниками Окрестина — не самое приятное занятие. Я узнала, как выстраивать отношения не на финансовом обмене, а на умении «давать-брать». Пропал страх просить о помощи. Оказалось, это так легко! Особенно если просить не для себя.
Не знаю, где бы еще я приобрела такой массивный опыт общения. У Окрестина было неимоверное количество информации, которое надо было удерживать в голове. Такое же неимоверное количество людей надо было удерживать в адекватном состоянии. Все были напуганы, всем было страшно. Все это приходилось менеджерить. Если кого-то надо было успокоить, то на кого-то — и наорать.
Вначале, когда были списки на ИВС, а на ЦИП не было, люди стояли и жаловались. Я предложила им не ждать, а сделать свои списки. Для этого требовались два человека, которые бы стояли у ворот, выписывали фамилии каждый раз, когда кто-то спрашивает фамилию в окошке и отмечали, есть этот человек там или нет. Стояло человек 60, никто не откликнулся. «Так чего вы тогда хотите? Кто это должен сделать за вас?» — спросила. Люди были просто в ступоре.
К тому же народ быстро рождает и разносит слухи. У кого-то задержан ребенок, а вокруг кричат «убивают-убивают!». Все это превращает переживания в эмоциональный ком, особенно у женщин пожилого возраста. От этого в первую очередь тяжело им самим, их злость и тревогу нужно выговаривать. А нам, соответственно, выслушивать.
Слушать самих волонтеров хотят мало. Поэтому нам надо было еще сделать так, чтобы информацию от нас воспринимали. Резко успокоить человека нельзя. Со своей стороны ты можешь только позволить человеку отдать тебе свои эмоции — дать понять, что они нормальны и правильны, что их можно испытывать и что тебе очень жаль. И после этого дать им в руки план действий, чтобы они направили энергию туда.
Я спрашивала людей: «У тебя какая цель?». — «Найти сына». — «Тогда у тебя два варианта: или ты ноешь и плачешь, или ставишь себе цель и выполняешь все, что для этого надо, то есть позвонить туда, прийти сюда». Возможно, с точки зрения психологии я делала что-то неверно, но это помогало. Когда людям ставишь задачу и их эмоции облекаются в действие, становится легче.
Из тех, кто выходил, я помню Сашу [Потрясаеву. В апреле 2021-го она была осуждена на три года «домашней химии» по ст. 342 Уголовного кодекса (Активное участие в групповых действиях, грубо нарушающих общественный порядок)]. Мы договорились с волонтерами, что не будем толпой набрасываться на людей, чтобы не пугать их, будем подхватывать по одному. А Сашу все упустили. Она стояла посреди дороги и плакала, очень сильно плакала. Вокруг этой маленькой девочки фотографы, а она рыдает навзрыд. У меня нет детей, но тогда пробудился материнский инстинкт. Для меня это было очень болезненно, настолько Саша казалась незащищенной.
Еще запомнился мужчина, который вышел совсем без эмоций. Просто камень. Я его подхватила, пойдемте, говорю, попьем. «Не хочу». Тогда предложила еды. «Не надо». Тогда предложила позвонить родственникам — на это он согласился. Пока он говорил по телефону, я сунула ему в руку чай горячий с сахаром. Они же там все не евшие были. Он один стакан выпил, второй. Потом бутерброды съел. И уже когда за ним приехали, подошел ко мне, обнял, сказал: «Спасибо, дочка», — и в лоб поцеловал.
Помню девушку, которую забрали с пробежки. Когда у нее брали интервью, я видела, насколько в ней сидит чувство обиды, чувство такой несправедливости — такое же, как будто у маленького ребенка забрали конфетку. Настолько глубоко. Был парень, который вышел, весь избитый, но при этом не хотел никуда уходить. Смеялся, что сейчас по барам пойдет. Мы, конечно, отправили его домой в итоге — думаю, его там серьезно накрыло.
Когда люди приходили на Окрестина забирать вещи, это был отдельный стресс. На моих глазах взрослые мужики автоматически заводили руки за спину, когда туда заходили. Мы ходили с ними за ручку, стояли в дверях. Были волонтеры, которые постоянно находились внутри — чтобы хоть немного люди себя чувствовали безопаснее. Казалось, что при нас жестить не будут. Хотя это была детская иллюзия: дали бы команду — жестили бы и при нас.
По профессии я HR. Как раз 11 августа у меня был первый рабочий день на новой работе. Я пришла, заполнила документы и в обед ушла. На следующие четыре дня взяла отпуск за свой счет, а потом вышла на работу. Но в волонтерство тогда я была погружена больше, чем в нее, поэтому испытательный срок для меня закончился не очень успешно. С той компанией мы решили расстаться. Но работу я всегда найду. Сейчас у меня уже новая, на «удаленке».
Вообще, я серьезный трудоголик, иметь две работы — это норма. Для меня последний год вторая занятость — волонтерство. Я все еще им занимаюсь, сейчас помогаю в релокации людям, которым это срочно нужно.
«Помогая внутри ЦИП, надо было соблюдать определенные правила. Могли не все»
Андрей Медведский, 43 года. Был у Окрестина с 11 августа 2020 года
— В 2010-м мне было 32 года. Тогда я вернулся в Беларусь из России, где работал, потому что в нашей стране я себе применения не нашел. Может, поэтому и пропустил все политические процессы. У меня не было интереса к этой теме. Сейчас другое уже состояние, отношение ко всему. Раньше я занимался только собой. Сегодня думаю иначе, в том числе и о том, что оставим следующим поколениям.
До выборов-2020 я не задумывался о волонтерстве и не чувствовал, что где-то понадобится волонтерская помощь. Особенно в таком ключе, как это было у Окрестина. Хотя я живу в Минске и видел, какое огромное количество людей подключились к процессу выборов. Сейчас, год спустя, я понимаю: наверное, все-таки волонтеры, помогающие независимым кандидатам, очень впечатлили меня и, возможно, как-то повлияли на активность волонтерства в целом.
В день выборов на участке меня удивило отношение к наблюдателям. Их запихнули за урну. Не избирательную, а в прямом смысле — за столы, в угол по соседству с мусором. Как оттуда можно наблюдать за тем, что и как происходит? Когда я голосовал сам, закрыл шторку. Комиссия стала грубо окрикивать: «Откройте, что вы там делаете!» — и срывать эту шторку. От такого отношения внутри появлялись вопросы. Почему оно такое? Кто и чего боится? Думаю, это тоже повлияло на общее состояние людей после выборов.
На горячих точках в городе я не был. Интернет отключили, ходили только слухи о «пропавших». От многих слышал: «Нет брата, нет мужа, нет сына, дочки». И на эти вопросы людям никто не отвечал. Потом появились новые слухи, что на Окрестина слышны крики людей и — это уже были не слухи — что избивают людей при задержании в автозаках и в РУВД. До августа-2020 я не знал, что это такое. Думал, Окрестина — деревня за городом. Был удивлен, что это в Минске. Слышал, что родители там ждут своих детей, и поехал посмотреть спустя два дня после выборов. Там было много людей, желающих помочь. Остался и я.
Все волонтерство на Окрестина развивалось стихийно. Были девчонки, которые мне показались, если можно так выразиться, профессиональными волонтерами. Я их заметил и подошел спросить, чем помочь. Так делали все. Меня попросили найти людей, которые помогут составить списки Окрестина и Жодино. Обустроить несколько мест, где волонтерам будет удобно собирать их, и сделать указатели, где можно получить помощь, еду, выбросить мусор. Мы с двумя ребятами занялись этим.
Очень много всего привозили 11-го числа: воду, еду в огромных количествах. Вечером, когда все расходились, я спросил, остается ли кто-то на ночь, чтобы за этим следить, мне ответили, что всю эту еду загрузят в машины и привезут завтра. Рано утром 12-го числа не нашли ничего из того, что оставили за прошедший день. Увы. Все исчезло. Это меня и других парней-волонтеров повергло в шок. Кто мог такое сделать? И волонтеры ли это вообще? Видя, сколько людей приезжали и привозили помощь, решили с парнями не оставлять все на самотек.
То происшествие стало триггером продолжить волонтерить дальше. В первый день был «организованный хаос», люди прибывали к Окрестина сотнями. В основном составлялись списки, но параллельно образовывался и лагерь. На следующую ночь, с 12-го по 13-е, уже остались люди, которые следили за обстановкой. Я ездил ночевать домой.
Вечером 13 августа я уехал из лагеря очень поздно. Возможно, это было уже начало 14-го. Только я зашел домой — звонит телефон. Это была семья, которой кто-то дал мой номер — мол, я могу помочь на месте найти пропавшего парня. Семья была не из Минска, интеллигентная, женщина работала врачом. В ту ночь они попросили поискать их сына, пока сами едут в Минск. Я сразу же вышел из дома и поехал назад к Окрестина.
Подъезжая, увидел: задержанных начали выпускать. Информация по телеграм-каналам разлетелась быстро, людей приезжало много. Было жалко родителей. Атмосфера стояла тяжелая. Переживали все, когда увидели, в каком состоянии выходят оттуда… Было больно смотреть. Люди были дезориентированы и морально вымотаны.
С освободившимися я общался позже, когда занимался упорядочиванием сортировки и выдачей личных вещей задержанных. На мой взгляд, это было существенной помощью освобожденным. На вход стояли очереди из тех, кому нужно было зайти туда снова. У большинства был страх, что не выпустят. Волонтеры в каком-то смысле выступали гарантом, что все пройдет спокойно. За все время, по моим оценкам, людей было больше двух тысяч. И почти у всех не были отбыты «сутки», которые по закону могут заставить отбыть в течение года.
Состояние людей было разное. Были девочки, которые просили: «Только ты со мной зайди и выйди, потому что я не пойду [одна]». Были взрослые мужчины, которые боялись заходить. Видел я и тех, которые по виду никак не были морально травмированы. Сам я не психолог, но слышал от волонтеров, что это может быть защитной реакцией на происходящее. Люди впервые попали в такую ситуацию — за решетку, все были под стрессом.
Лично меня стрессовые ситуации мобилизуют. Но в тот момент всем волонтерам, работавшим ежедневно и почти круглосуточно, нужен был отдых. Поэтому мы предварительно общались с желающими помочь, многим отказывали. Волонтерство распределяли по сменам. Не каждый мог находиться внутри Окрестина длительное время, хотя персонал вел себя корректно, а руководство благодарило за оказанную помощь. Смены длились по 20−30 минут, но иногда людей не хватало и волонтеры работали часами, не выходя оттуда и помогая с выдачей вещей. Многие не выдерживали нахождения внутри.
Почти во всех случаях все вещи, ценности, деньги, документы находили своих хозяев. Трудно было с телефонами. Многие из них привозили из РУВД разбитыми, но нашлись волонтеры, которые за свой счет купили несколько ящиков новых, и мы раздавали их бесплатно.
Взаимодействовать с задержанными и видеть их реакции было тяжело. Тем более что нужно было соблюдать определенные правила: не реагировать на происходящее там, не комментировать происходящее там, быть постоянно позитивным в общении с задержанными. Приходят люди в стрессе, а тебе надо быстро их успокоить, выяснить, что они ищут, зафиксировать выдачу и провести человека обратно.
Основную массу вещей выдали за три-четыре дня, хотя волонтеры дежурили еще почти неделю, пока не заканчивались очереди. У нас была, если так можно сказать, договоренность с властями, до какого момента мы остаемся и помогаем взаимодействовать. Возможно, это прозвучит громко, но точно знаю: все происходящее было с согласия «сверху». В августе 2020-го мы нуждались друг в друге — и силовики с сотрудниками Окрестина, и пострадавшие. Мы все граждане одной страны. Без разрешения никто бы не позволил пустить внутрь волонтеров, тем более — осуществлять их руками выдачу вещей.
При этом начальники, которые приезжали на Окрестина, не могли поверить, что мы не организованы кем-то извне, это был вопрос каждодневного порядка. Меня спрашивали, чем занимаюсь в жизни и как оказался в группе волонтеров, удивлялись, что по собственной воле приехал помогать. Как только договоренности о волонтерской помощи закончились, мы собрали вещи и уехали. Осталась пара палаток, но волонтеры в большом количестве уже были не нужны. Дальше все проходило без меня.
Так как я работаю на себя, финансовые потери были. Условно говоря, я мог заработать больше денег. Но считаю неуместным, обсуждая волонтерство, и близко поднимать такую тему. Это было мое личное решение. Знаю, многие волонтеры брали отпуска за свой счет. Некоторые приезжали до работы, потом в обед и после шести — причем именно те, кто работал внутри Окрестина. Думаю, таких было много.
В Ветхом Завете есть история о том, как была война, город осадили и там начался сильный голод. Никто не мог понять, как выбраться из крепости. Нашелся один бедняк, который нашел выход и спас весь народ. Но как только осада и голод прекратились, о том бедняке никто не вспомнил. Думаю, что волонтеры — это как раз такие «бедняки». Около Окрестина были люди разные: и студенты, и бизнесмены, и наемные сотрудники. Но все они принадлежат к определенному типу характера. Их энергия производит впечатление.
Во время волонтерства я познакомился с новыми людьми и сделал для себя открытие: как много тех, которые годами занимаются личными, непубличными проектами и готовы помогать. Безусловно, они заслуживают признания за свою деятельность на самом высоком уровне. К этому костяку волонтеров себя не причисляю, только год назад столкнулся с этим. Но после появилось желание продолжать. Видеть волонтеров было потрясающе. И народ у нас потрясающий.
«Запросов на поиск шло много. Моя „личка“ просто взрывалась»
Мария Синичкина (имя изменено по просьбе героини), 28 лет. Была в Жодино с 11 августа 2020 года
— В начале 2020 года казалось, что все будет по-старому. Потом, как и у всех, появилась надежда, что могут быть изменения, как будто появился шанс. Когда с конца весны начались задержания и стали известны первые истории об условиях на Окрестина, стало ясно: что-то произойдет. После задержания кандидатов стало окончательно ясно: так просто эта власть не сдастся. Но что будет все именно так, думаю, не ожидал никто.
Волонтерством я занимаюсь уже около семи лет. В основном это было связано с помощью людям с особыми потребностями по здоровью и животным — профессиональное волонтерство, если можно так сказать. С политикой я была вообще не связана, и в 2020-м, в принципе, прошли мои вторые выборы в жизни. На первых я приехала, проголосовала «против всех» и забыла.
В августе почти все волонтеры, которые помогали с самого начала, приехали, чтобы найти своих близких. У меня тоже пропал друг. Я видела, что запросов на поиск людей вообще идет очень много, и у меня не было высокой цели. Скорее, просто оптимизировать процессы для людей.
Когда я приехала под Окрестина, там уже сидели девушки, которые составляли списки. Я собрала список фамилий тех, кого надо найти, и поехала в Жодино проверять. Для меня все это было довольно привычным. Реакций «о боже, еще и это надо сделать…» просто не бывает. Я вижу социальную проблему и понимаю, что могу ее частично решить. Все.
В Жодино я ехала утром 11 августа с женой [Александра] Тарайковского. На тот момент она еще не знала, что с ним. Надеялась его там найти. Но, как мы все знаем, не нашла. Тогда я даже не запомнила ее фамилию, только лицо: у меня хорошая память на внешность. Уже потом мне другие люди показали фотографию жены Тарайковского и рассказали новость, что погибший был ее мужем. Но после я уже ее не видела.
Я больше общалась с родственниками задержанных. Моя «личка» просто взрывалась: тогда еще наши контакты были не скрыты и ходили из рук в руки. С людьми я общалась много, успокаивала их, разговаривала. Больше — с близкими задержанных. На это сложно смотреть: люди хотят найти своих родных и не могут по несколько дней.
Выходящих, конечно, видеть тоже было тяжело. Особенно когда они рассказывали что-то. В основном люди выходили потерянными. Мужчины еще могли материться, очень сильно. Наверное, по-другому эти эмоции никак нельзя было выразить. Девушки или плакали, или смеялись от радости, что вышли.
Некоторые пытались донести хоть какую-то информацию о тех, кто там остался. Хотя бы имена. Бывало, удавалось вынести целые списки находящихся за решеткой. Запомнился один случай, когда нам вынесли кусок хозяйственного мыла с выцарапанными на нем номерами телефонов. Всех обыскивали при выходе.
Тогда казалось, что самая тяжелая ситуация — у людей, на которых после августовского ареста вешают уголовные дела. Некоторые лица до сих пор в голове: они приходили и пытались собрать хоть какую-то полезную для себя информацию. Массовые выходы людей я застала в Жодино и в Слуцке. На Окрестина меня не было, потому что там было достаточно волонтеров, а в регионы мало кто ехал.
Еще 14 августа из Слуцка выпустили почти всех, остальных перевезли на Окрестина. В Жодино люди оставались дольше. К понедельнику, 17 августа, за решеткой в общей сложности оставалось человек 60. Фамилии в списке постоянно менялись, но в целом было ясно: такие объемы личной помощи больше не нужны. Да и по работе у меня уже не очень получалось совмещать. С того времени я помогаю онлайн. Списки составляются и по сей день.
Спустя год оценить уровень стресса на тот момент уже сложно. Не знаю, повезло мне или нет, но мне достаточно для сна очень мало часов, поэтому я могла волонтерить в ночные смены. Для меня все это было несложно физически, стресс был, но не парализующий. Меня скорее поразило, как быстро белорусы активизировались. Сложно объяснить, насколько каждый был готов заботиться друг о друге. Как будто эгоизм пропал на какое-то время.
С точки зрения моральных качеств я точно стала чуть пожестче. Я думаю, хорошо, что я все еще не перестаю удивляться задержаниям, условиям для арестованных, происходящему в судах. Я никогда не скажу «ну это уже обычно» на то, что люди спят на Окрестина без постельного белья и матрасов. Как такое может быть нормой?
Я с самого начала знала, что волонтерить не очень безопасно. Наша страна имеет печальный опыт, а государство довольно-таки мстительное. Например, к «Весне» было много вопросов со стороны власти всегда. Если проанализировать, что было в политике, тоже можно увидеть: никому ничего с рук просто не сходило. К нам, волонтерам, тоже стали поступать прямые угрозы, что нас задержат.
Мы не реагировали несколько месяцев, уезжать не хотелось. Я еще жила в районе, отличающемся протестным настроением. Силовики во дворе стали нормой жизни, и ты все время думаешь, к тебе это или нет. В конце концов моральное давление достигло предела, а оставаться острой потребности не было, в отличие от возможности уехать. Тогда я приняла решение покинуть Беларусь. В одной из моих сумок до сих пор лежит сменное белье без косточек, средства личной гигиены, зубная паста и щетка. Когда я осознала, что ношу такой набор с собой уже семь месяцев, поняла: это трансформация сознания, которая не приведет ни к чему хорошему.
Так вышло, что почти все мои друзья уехали из Беларуси и мы рядом. Желание вернуться есть, но объективно понимаю: уехавшие люди проходят через сложный этап легализации в другой стране. Это мне, как IT-работнику, проще. Найдутся люди, которые устроятся за границей, получат новые возможности, финансово стабильную работу, и, думаю, у них останется меньше желания возвращаться в Беларусь. Тем более, например, через пять лет.